– Никто не хотел.
– Дальше.
– Кого-то распяли, – сказал я. – Да ладно, все это было еще вчера.
– Правильно. А сегодня сообщили, что распятый воскрес. И все побежали окунаться в реку и кричать, что они христиане и крестоносцы.
– Почти все, – сказал я.
– Почти, – бродяга согласно кивнул головой. – Остальных все равно – либо окрестят, либо перебьют. И нас с тобою тоже... Все перепутано. Все логично, и все – вопреки логике. Потому я и говорю: идет какая-то грязная игра словами. Грязная и кровавая. Для того, чтобы сжечь резиденцию архиэкстрасенса, а его самого повесить, необходимо обозначить его словом «язычник». Для того, чтобы сжечь ненужного человека, пусть даже соседа, следует назначить его евреем. Можно еще удачнее – убить, а уже мертвого назначить кем угодно. Персы становятся персами в тот момент, когда воюют со спартанцами. И наоборот. Какой-то дурачок, распятый вчера на площади – Христос, потому что его распяли. Воскрес – потому что Христос. И так далее.
– Правда, воскрес?
– Нет, конечно, – бродяга нахмурился. – Это же игра...Все будет очень плохо.
– Куда уж хуже, – сказал я.
– Хуже, хуже, – он закрыл глаза. – Поверь мне. Началась игра словами. Погибнет все. Слова – очень опасная вещь. Говорят, прежде чем создать мир, Бог создал буквы. А теперь люди извратили их смысл. Значит, все погибнет. Все погибнут... Слышишь? – спросил вдруг он.
Я прислушался.
– Ничего не слышу.
– Потому что ты еще мальчишка. Слышишь, какая тишина? Это ведь особая тишина, жуткая тишина, тишина разрушенных слов... Слова кричат, эта тишина соткана из крика... Э-э-эх...
– Расскажи о Сатанинской пристани, – сказал я.
– О чем? – он приоткрыл один глаз и посмотрел на меня. – О какой еще пристани?
Я забыл, что он называет это иначе.
– О вокзале.
– Ах, о вокзале... Тоже выдумал: Сатанинская пристань. Слова-то какие – бр-р...
– Проклятое место, – пояснил я. – Потому и название такое.
– Или наоборот, – сказал бродяга. – Название такое – потому и место проклято.
– Не расскажешь? – спросил я.
– Опять, – сказал он с досадой. – Опять ты меня перебил. Я допою когда-нибудь мою песенку или нет?
– Не хочу я слушать твою песенку. Я хочу слушать о вокзале.
– О вокзале... – бродяга вздохнул. – О вокзале... – он задумался, и я не мешал ему думать. – Там холодно, – сказал вдруг он. – Там очень холодно. Словно ледяное дыхание какого-то чудовища тебя обволакивет, обжигает... – он снова замолчал.
– А может быть, это просто страх. Мой собственный страх, и никакого холода в действительности... Знаешь, – сказал вдруг он, и голос его показался мне необычным. – Тебе никто не мешает самому отправиться туда.
Мне показалось, что я ослышался.
– Да-да, – повторил бродяга, глядя перед собой. – Я стар, мне не дождаться поезда. Будь я моложе, я бы попробовал.
– Ты же говорил, что там можно не выдержать...
Он вяло махнул рукой.
– Я говорил. А ты не слушай и не верь. Если кто и смог бы там выдержать, так это ты.
– Почему?
– Потому... – он посмотрел мне в глаза. – Потому что ты видишь эти сны. Потому что ты ходишь без оружия. Вот почему. Потому что здесь тебе не место. Уходи. Оставь этот город за спиной.
Мысли мои начали путаться. Уйти из города? На Сатанинскую... то есть, на вокзал? И остаться там, пока не придет поезд?..
Уйти... Умереть?
– Я... – я сглотнул слюну и откашлялся. – Я даже не знаю, куда идти.
Бродяга усмехнулся.
– Это не имеет значения. Куда бы ты ни пошел, придешь на вокзал. Так что уходи. Прямо сегодня. Сейчас.
– Нет, – сказал я. – Без тебя я никуда не пойду.
– Малыш, – сказал он усталым голосом. – Не говори чепухи. Ты ведь не собираешься в крестоносцы?
– Нет, конечно.
– Значит, тебя убьют. Назначат язычником, экстрасенсом, евреем, Бог знает, кем еще, и убьют.
– А тебя? – спросил я. – Тебя разве не убьют?
– Сумасшедшие имеют определенные привилегии. Благодаря им сумасшедшие зачастую выживают там, где нормальные люди гибнут.
– А... – начал было я, но бродяга вдруг прошептал:
– Тс-с... – он смотрел куда=то в сторону, лицо его приняло озабоченное выражение. – Кажется, я зря надеялся... Беги!
Я не успел сообразить, что случилось, а ноги уже несли меня прочь. Добежав до угла я остановился и оглянулся.
Подошли несколько солдат с грубо нашитыми матерчатыми крестами на плащах и остановились подле сидящего бродяги. Один из них что-то сказал, обращаясь к нему. Бродяга помотал головой. Солдат отступил на шаг и поднял арбалет. Я отпрянул за угол. Когда я снова выглянул, крестоносцев уже не было. Бродяга сидел на прежнем месте, привычно вытянув ноги и прислонившись к остаткам стены. Я подошел к нему. Он не пошевелился. В его груди торчала стрела, но он был еще жив.
– Птицы... – прохрипел он. – Ты посмотри... Птицы... Давно не видел... Редко смотрел... вверх...
Я поднял голову. Большая птица плавно кружила над нами, ее распластанные крылья в солнечных лучах казались рубиновыми. Я некоторое время следил за ней, потом снова посмотрел на бродягу, но его глаза уже не видели ничего. Я осторожно прикрыл его одеялом и ушел.
15
Я пробирался задворками, не зная толком, куда собираюсь идти. Меня вновь охватило какое-то странное спокойствие. Если бы сейчас встретились крестоносцы, я не стал бы бежать или сопротивляться. Мне было все равно.
В таком состоянии я пришел домой.
– Наконец-то, – сказала мать. На ней было вечернее бархатное платье, на груди – большой золотой крест. – Где ты пропадаешь целыми днями?
– Где Валек? – спросил я. Не потому, что меня это действительно интересовало, просто надо было что- нибудь сказать.
– Валек? – мать на минуту задумалась. – Ах да, Валек... Он в погребе, – она ушла в свою комнату. Я сел на скамью, прислонившись к стене и вытянув ноги. Тут мне пришло в голову. что я сижу так, как обычно сидел бродяга. Мне стало неприятно, я поспешно встал.
– Что он делает в погребе? – спросил я.
– Ничего, – отозвалась мать. – Просто сидит. Прячется. Кстати, – она вышла из-за шторы, закрывавшей вход в спальню, – отнеси ему поесть. Там, по-моему, все кончилось, он ведь со вчерашнего дня там сидит. А я не люблю ходить по этой лестнице, того и гляди, ступени обвалятся... Там, на столе – хлеб. Отнеси ему,
