перестал встречаться с этой девочкой? Сколько ей лет, я не помню...
– Четырнадцать.
– Скоро невестой будет... Вы что, поссорились?
Я неопределенно пожал плечами.
– Ну-ну, – сказала мать. – Как знаешь... – она взглянула на часы. – Совсем заболталась с тобой. Пей молоко. Мне пора.
Я спустился в погреб, нашел кувшин с молоком и снова поднялся в дом.
Я сидел за столом напротив зеркала и разглядывал свое отражение. Мне почему-то казалось, что я должен был здорово измениться за последние дни.
Я пытался найти следы этих изменений и ничего не находил. Лицо прежнее, даже недавняя царапина на щеке никуда не исчезла. Разве что волосы лохматые, я не причесывался сегодня. И пепел на кончике носа.
Я допил молоко, отставил кувшин в сторону и задумался. Происходило что-то непонятное. То ли во мне, то ли вокруг. Впрочем, не вокруг, вокруг происходило то же, что и всегда – вчера, неделю назад, год назад. Что-то происходит во мне. Даже сейчас. Странное состояние.
Обычно я любил оставаться дома один. Мне нравилось, когда все расходились по своим делам. Я любил пустоту и тишину нашего дома. Мне казалось, что опустел не только дом, но и город, весь мир, все люди исчезли в неведомые дали, и я остался единственным обитателем этого мира и владыкой его. Ибо в моей власти было сохранить или разрушить тишину этого мира.
Сегодня же я не чувствовал этого. Я никогда не испытывал особого удовольствия от общения с кем- либо наподобие рыжего Валька и его друзей или моей матери. Я чувствовал, что, окажись сейчас хоть кто- то из них здесь, я испытаю сильнейшее раздражение. В то же время я просто физически ощущал необходимость общения с кем бы-то ни было.
Я перевернул пустой кувшин. На ладони осталось несколько молочных капель. Я вытер руку о штанину и нехотя поднялся из-за стола. Слоняясь из угла в угол внезапно осточертевшей комнаты, я мучительно пытался придумать себе какое-то развлечение. Кончилось мое хождение тем, что я окончательно разозлился неизвестно на кого и швырнул пустой кувшин в свое отражение. Кувшин и зеркало разлетелись вдребезги, а я убежал из дома, даже не закрыв за собой дверь.
12
Бессмысленное хождение по городу надоело мне так же быстро, как и пребывание дома. И тогда я отправился к тому месту, где вчера наткнулся на странного человека по прозвищу то ли бродяга, то ли странник. Не то, чтобы мне очень хотелось его отыскать, да, честно говоря, я не помнил, где именно он мне повстречался. Просто так – пошел наугад, вдруг вспомню.
Поэтому, наверное, я удивился, увидев его ноги, вытянутые поперек дороги. Остановился, как вкопаный, даже немного испугался.
Солнце уже садилось. Я не любил возвращаться домой в сумерках. Я не испытывал страха за свою жизнь, хотя, конечно, каждый встречный мог оказаться смертельным врагом. Но зябкое и неуютное чувтво овладевало мною в послезакатные часы.
– А, это ты, – бродяга зевнул. – Ну, привет, что новенького?
– Привет, – сказал я. – Ничего новенького. Так, все по-старому. Кого-то жгут, в кого-то стреляют.
– Садись.
Я сел рядом с ним и обхватил колени руками.
– Новенькое, не новенькое... – сказал бродяга. – Все равно, расскажи что-нибудь. Я сегодня никуда не ходил. Я сегодня думал.
Я хотел спросить, о чем можно было думать целый день, но вместо этого начал рассказывать ему обо всем, что видел и слышал сегодня – о матери, о рыжем Вальке, о сожжении книг, о крестовом походе. Он лег навзничь, заложил руки за голову и закрыл глаза. Я рассказывал долго и, наверное, путанно, потом замолчал. Мне показалось, что он заснул.
– Бродяга, – осторожно позвал я.
– Что? – он откликнулся тотчас, по-прежнему, не открывая глаз.
– Я думал, ты спишь и не слушаешь.
– Нет, что ты, я слушаю тебя. Я никогда не сплю днем, а сейчас ведь почти день. Я и ночью-то сплю мало. Старость, малыш, старость... Ты рассказывай, рассказывай, я слушаю тебя внимательно.
Я принялся рассказывать дальше – о том, что успел услышать во время сегодняшних блужданий по городу.
– Татары в Богдановке сожгли своего старосту, – сказал вдруг бродяга. Глаза его все еще были закрыты.
– За что?
– У него на поле урожай вырос больше положенного. Пшеницу сожгли и хозяина поля.
С татарами мы обычно не общались. Два раза в год, весной и осенью, на их поля делали набеги хлеботорговцы, отнимали урожай, потом продавали на Центральном Рынке. Одновременно разрушали часть домов, которые татары успевали отстроить в промежутках между набегами.
– Свалка, – бродяга вздохнул. – Свалка.
– О какой свалке ты говоришь? – спросил я. – И при чем тут татары? И вообще – я рассказывал о том, что готовится крестовый поход.
Вместо ответа он опять затянул свою песенку:
– Не хочешь отвечать?
– Я просто хочу петь, – ответил он. – Татары? Крестовый поход? Не знаю, не знаю...
– Может быть, ни при чем. Просто так, к слову. Ты рассказываешь, я рассказываю. Ты о крестовом походе, я о татарах.
И тут я, неожиданно для самого себя, заговорил о своих снах. Он сразу же оборвал пение, вскочил, повернул ко мне дергающееся лошадиное лицо, я даже испугался и от испуга замолчал.
– Нет-нет, – торопливо заговорил бродяга, – продолжай, пожалуйста, это очень интересно.
Я еще раз рассказал ему свои сны. О чужом городе, о цветах.
– Ну вот, – он вздохнул и сел точно так же, как я, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. – А ты спрашиваешь, какая свалка... Ты же сам прекрасно все понимаешь.
– Ничего я не понимаю.
– Зато чувствуешь, это еще лучше... Свалка – это то, что тебе не снится. Не приснится. Не может приснится. Вот она, свалка... – он взмахнул тощей костлявой рукой и очертил в воздухе окружность. – Вокруг нас, понимаешь?
Я подумал и честно ответил:
– Нет.
– Вот она, вот, мы с тобой живем на ней, на этой проклятой свалке, здесь и на свет появились, здесь и сдохнем, понимаешь? А где-то есть совсем другая, настоящая жизнь...
– Где?
Бродяга усмехнулся.
– Во всяком случае, в наших снах.
– Ты говоришь: настоящая жизнь. А эта – ненастоящая?
Он задумался.
– Черт его знает, – он вздохнул. – Тоже, вроде бы, настоящая. Но... Не знаю, как бы тебе...Ну вот, представь себе дом.
– Какой дом?
– Любой. Просто дом. Понимаешь?
– Понимаю.
– Вот стоит дом. Обыкновенный. В нем живут люди. Нормальные люди.
– Кто именно?
