– Какая разница? Долго живут, понимаешь? И у этих людей есть вещи.
– Какие вещи?
Бродяга нетерпеливо мотнул головой.
– Перестань меня перебивать, – сказал он. – А то собьюсь. Я ведь и сам не очень уверен в том, что я говорю. Чувствовать – это одно, а рассказывать – другое.
– Я не буду перебивать.
– Ну вот. В доме живут люди. У людей имеются вещи. Все то, что их окружает. Понимаешь?
Я по-прежнему ничего не понимал. Бродяга видел это. Он досадливо наморщил лоб, лицо его пару раз передернулось.
– То, что им мешает, – сказал он, – постепенно накапливается в доме. Всякий хлам, понимаешь? Старье, ветошь, мусор. И для того, чтобы в доме можно было жить, чтобы он от всего этого старья не лопнул, его чистят. Выбрасывают хлам подальше от дома... – он вздохнул. – Ну хоть это тебе понятно?
Это мне было понятно, я только не мог понять, к чему он ведет.
– Вот так и образуется свалка, – сказал бродяга. – Свалка – и чистый дом. Потом дом перестраивают, переделывают, достраивают. Все, что отслужило, не держит – на свалку. Гнилые балки, разрушенные опоры могут не выдержать, значит, их тоже на свалку. Понял?
Я ничего не ответил.
– Значит, не понял. Эх-х, – бродяга вздохнул и грустно посмотрел на меня.
– Дом – это нормальная жизнь, – сказал он. – Настоящая жизнь, понимаешь? А свалка... Она, конечно, тоже настоящая, но – свалка. Свалка останется свалкой... – он снова лег и закрыл глаза. – Свалка – это н а ш а жизнь, дружище.
13
Мне снились низкие тучи, бесконечной чередой плывшие по багровому небу. Тучи тяжело дышали, я ощущал на лице их ледяное дыхание. Под ногами скрипел песок. Он был таким же багровым, как небо, словно кто-то плеснул в мир кроваво-красную краску, и она залила все пространство. Я не знал, почему иду, я знал только, что должен идти и ни в коем случае не останавливаться. И я шел по бесконечному плоскому полю, покрытому кровавым песком, а сверху на меня давило затянутое низкими тучами кровавое небо. Я шел по направлению к какому-то сооружению, темневшему на горизонте. Мой путь казался таким же бесконечным, как поле, но все-таки я приближался к сооружению, и скоро мог различить, что это огромные железные ворота. Их створки были широко раскрыты, я чувствовал, что мне необходимо как можно скорее войти в ворота, я ускорил шаги, я побежал, хотя прошел уже невероятно долгий путь, и ноги мои устали.
Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, кровавый песок скрипел под ногами, кровавое небо угрожающе гудело над головой, но я не останавливался, пока не добежал до распахнутых железных ворот. И тогда, преодолев непонятную слабость и внезапную робость, я шагнул в ворота и оказался по другую сторону.
Здесь было все таким же, как и перед воротами, только облака плыли в другую сторону, а значит, и мне предстояло теперь бежать в другую сторону. И я с ужасом понял, что отныне и навсегда буду обречен проходить через железные ворота, неизвестно зачем и неизвестно кем установленные посреди кровавой безлюдной пустыни под низко гудящим кровавым небом...
Ужас этого понимания оказался столь велик, что уничтожил сон, растворил его в себе, и проснувшись я долго не мог справиться с дыханием, словно и правда только что бежал по бесконечному полю. Настроение, когда я вышел к завтраку, было отвратительным, правда, не только от тяжелого, непонятного сна, но и от странного вчерашнего разговора с бродягой.
– Последнее время ты выглядишь очень плохо, – сказала мать, подавая мне чай. – Ты, все-таки, должен показаться врачу. Кстати, я тебе уже говорила об этом.
– Я просто не выспался, – ответил я.
Валек заржал и поперхнулся чаем. Мать недовольно посмотрела на него, но он не обратил внимания.
– Рановато загуливаешь, – весело сказал он. – А вообще-то, сынок, пора тебе жениться, зима скоро.
– Ему еще рано, – сухо сказала мать. – Кстати, ты куда-то собирался, по-моему.
Валек хлопнул себя по лбу.
– Чуть не забыл! – он поспешно допил чай. – Бегу!
Мы остались одни.
– Куда это он? – спросил я.
Мать досадливо махнула рукой.
– Я же тебе говорила: все заговоры, заговоры...
Я вспомнил, что Валек вступил в юную гвардию, группировавшуюся вокруг вице-президента. Обычно к дню его совершеннолетия гвардейские офицеры составляли заговор с целью возведения его на престол. В этом случае президента убивали или, что случалось значительно реже, он сам кончал с собой. Считалось, что заговор, обычно, держится в глубокой тайне. Если президент получал в руки реальные доказательства его существования, смерть постигала вице-президента. И, конечно, всю его гвардию.
Мне казалось странным, что о тайных заговорах всегда знали все. Видимо, причины официального раскрытия или нераскрытия их таились в чем-то ином, о чем я не догадывался.
– Может быть, тебе действительно не стоит идти в гвардию, – сказала задумчиво мать, – но вот насчет жентьбы Валентин прав: осень на дворе, скоро зима. Самое время жениться.
Я молча пил чай.
– Все-таки его назначили не евреем, а еретиком, – сказала мать. – Я же говорила, а ты спорил.
– Кого? – спросил я.
– Нашего замечательного врача. Его вчера казнили. Не как еврея, а как еретика.
– Во-первых, я не спорил, – сказал я. – А во-вторых, какая разница?
– Разница? – мать задумалась. – Ну, не знаю. Конечно, и то, и другое на «е», но «еретик» длиннее, чем «еврей».
– Какая разница, как его казнили. Казнили, все-таки, в живых не оставили, – сказал я.
Мать удивленно посмотрела на меня:
– В живых? Зачем же его оставлять в живых? У нас уже новый врач назначен. Правда, он еще ничего не умеет. Но это неважно.
– Действительно, – сказал я и отставил в сторону чашку. – Какая разница? Еврей или еретик? Жизнь или сон?
– А при чем тут сон? – спросила мать.
– Ты видишь сны? – я не знаю, как у меня вырвался этот вопрос. Видимо, после разговора с бродягой я все время об этом думал.
– Сны? – чашка замерла в руке. Вопрос явно озадачил мать. – Разумеется. Мне снятся сны, так же как всем.
– Что тебе снилось сегодня?
Она задумалась.
– Я не помню.
– А вчера?
– Говорю же тебе, я не помню! – она поставила чашку. – В конце концов, это мое личное дело. Если тебе не о чем говорить и если ты уже позавтракал, не лучше ли будет прогуляться? у меня много дел, ты меня задерживаешь.
– Хорошо, – сказал я. – Не буду тебя задерживать. Пойду погуляю.
Наверное, я вновь бесцельно прошатался бы по улицам до самого вечера, если бы в городе не началось нечто непонятное.
Когда я вышел на проспект, собираясь прогуляться на площадь, навстречу мне попалась странная процессия.
Мне даже подумалось сначала, что осенний карнавал в этом году начался за неделю до праздника урожая, а не после хлебного набега, как обычно. Но когда процессия приблизилась, я понял, что ошибся.
