вытащить из карманов, сказал только, чтоб кто-нибудь из нас поехал с ним. Специализированный автобус подогнали задней дверцей к узкой, как туннель, тропочке, и труп из канавы, еще облепленный зелеными водорослями, потащили по участку старика, сообщившего об убийстве. Это недалеко, в общей сложности — метров сорок, не больше. Первый раз мы пришли сюда с другой стороны, по тропинке, потом старик показал мне проселочную дорогу, по которой можно подъехать. Если бы он не проводил меня, то неизвестно, сколько я проблуждал бы: участки здесь обозначены лишь дощечками с номерами, да и таких на многих участках нет. Старичка мы посадили в первой машине рядом с шофером, чтобы он показывал дорогу, но, как только кончился асфальт, он высказывал сомнение почти на каждом перекрестке.
— Здесь… Кажется, по этой… Да, да! Я припоминаю вот эту тую, — показывая пальцем, оправдывался: — У меня ведь нет машины, и я все больше пешком, мимо гаражей… А теперь, осенью, все выглядит как-то по-другому… К тому же стемнело… Совсем по-другому!..
Наконец машина остановилась и славный старик торжественно сообщил: «Приехали».
Выйдя из машины, я встаю прямо на бетонную трубу: она проложена по дну канавы и пересекает дорогу — здесь таких много, через пять-шесть мы уже переехали. Бетонные спины этих труб взгорбились на всю ширину дороги, некоторые из них совершенно оголены, и шоферы, боясь зацепить карданным валом или глушителем, притормаживают — машины медленно переползают через трубы.
К вечеру подморозило, трава вдоль дороги похрустывает под ногами, и на свету прожекторов заметен парок от дыхания. Кругом штативы с лампами, и передвигаться приходится осторожно, чтобы не задеть какой-нибудь кабель из протянутых от машины и хибары старика.
Мы удивились, не обнаружив по обеим сторонам канавы никаких следов, и решили, что мужчина в канаве пролежал дольше, чем мы вначале предполагали, а следы не сохранились потому, что земля на ближайших огородах потом была вскопана. Тут же выяснилось, что никто из присутствующих не знает, как скоро в таких небольших водоемах всплывает труп из-за газов, вызванных разложением. Началось что-то вроде спора об основных законах физики, но к единому мнению мы не пришли, потому что никто не мог вспомнить, что именно по этому поводу говорилось в специальной литературе. Кроме того, тяжесть, привязанная к туловищу мертвеца, оказалась весьма внушительной — большой тесаный камень, какие закупали в Швеции когда-то для рижских мостовых.
Следователь прокуратуры Ирина Спулле — сорокалетняя, энергично жестикулирующая женщина, с очень черными волосами (не может быть, что она их не красит), в кожаном пальто, делающем ее похожей на комиссара из фильма о гражданской войне, — загибает один за другим пальцы на руке, перечисляя Ивару азбучные истины. Наверно, бедняжка, понимает, что ее настоящее место не здесь, что среди нас она заблудилась, как Красная Шапочка в лесу, и боится, что мы тоже это понимаем. Вот почему ее жесты становятся все категоричнее. Мне уже доводилось с ней работать, пусть теперь Ивар послушает, что прежде всего надо попытаться, во-первых, установить личность потерпевшего, что это можно сделать по документам, обнаруженным в его кармане, или… Документы! Могу поспорить, что этот бедолага не помнил, что такое документы, уже лет пять, по крайней мере: либо сам их потерял по пьянке, либо у него их вытащил такой же бродяга, чтобы взять напрокат стиральную машину и тут же за углом продать ее. Уважаемая следовательша, такому документы не нужны, потому что вытрезвитель таких не принимает ни с паспортом, ни без него. Документы! У него в кармане даже старого трамвайного билета не найдется, потому что трата денег на общественный транспорт в его сознании ассоциируется с идиотизмом последней стадии.
На левой руке Спулле загнула уже все пальцы, теперь начинает загибать на правой. Интересно, что она будет делать потом — ведь в азбуке криминалистики не десять истин, а гораздо больше. Какой беспомощной, женщина, ты чувствуешь себя здесь! Должно быть, столь же беспомощной, сколь удивлен был я, когда узнал, что ты ухитряешься выведать из нескольких свидетельских показаний, спокойно сидя за письменным столом в своем кабинете. Умом? Хитростью? Интуицией, свойственной прекрасному полу? Не знаю, но это тебе удается — вот что важно. Но на сей раз, клянусь, выведывать нечего. Нам с Иваром предстоит всего лишь отыскать тех, с кем покойный в последний раз пил политуру или тройной одеколон — другие напитки они не признают, остальное выяснится само собой. Обычно при этом между ними возникает пустяковый спор, причину которого частенько не помнит ни виновный, ни пострадавший; виновный на следствии лишь тупо повторяет: «Он меня оскорбил!», но не может сказать, как именно. А пострадавший — если только результат, вызванный агрессивностью хронического алкоголика, оказывается не столь трагичным, как на сей раз, — готов простить все синяки и раны, хотя тоже не помнит, какие ему были нанесены оскорбления.
Спулле все еще загибает пальцы, и инспектор по уголовным делам Ивар Хинтенберг, немного склонив голову, пристально смотрит на нее с высоты своего роста в метр девяносто. Весь его облик говорит о серьезности и желании запомнить. Даже модные светлые усы излучают серьезность. Роль громоотвода он выполняет добросовестно. Это мне законный гонорар за инструктаж, проведенный в штабе дружины, куда явиться ему помешали тяжкие холостяцкие заботы.
— Я поехал, — говорю коротко и направляюсь к машине. Мотор уже работает.
Большой холодный зал, пол его выложен плитками — в клетку. Помесь часовни с холодильником. Это из терминологии Ивара, конечно.
Покойник наконец уложен на широкий мраморный стол, и медик расстегивает на нем синий плащ, под которым оказывается коричневый фланелевый халат, перетянутый проволокой. Под ним несколько рубах. И все это отвратительно воняет.
— Этого типа следовало бы причислить к тварям, которые никогда не моются, — ворчит медик, берет массивные портновские ножницы и, перевернув закоченевшее тело на живот, разрезает всю одежду как шкурку банана — от воротника до подола.
— Надеюсь, его близкие не возбудят против меня гражданский иск. Иди сюда, прощупаем!
Не находим, конечно, ничего. Так же, как в карманах. Абсолютно ничего. Даже носового платка.
— Татуировки нет, должно быть, не сидел… Пиши, я буду диктовать…
Беру блокнот и ручку.
Личность не установлена.
Обнаружен там-то и там-то, мужчина, возраст (приблизительно), рост (точно) и т. д. и т. д.
Описание одежды.
Цвет кожи, полнота.
Голова.
Лицо.
Шея.
Грудь.
— Волосы серые, глаза темно-коричневые, маленькие… Сам свинья, и глаза как у свиньи! Записал?
Исходя из сведений, которые я сейчас записываю в блокнот, я составлю запрос в вычислительный центр, хотя маловероятно, что мне там чем-нибудь помогут.
— Как быть с отпечатками пальцев? — спрашивает медик.
— Надо снять!
— Ты начальство — как скажешь, так и сделаю.
Только на сей раз толку от этих отпечатков не будет — могу поспорить.
— Оттиснем!
Медик продолжает диктовать:
— Зубы верхней челюсти из белого металла.
— Стальные.
— Правильно, зубы стальные. Но ты должен писать: из белого металла.
— Что я и делаю.
Я уверен, что, записывая, только попусту трачу время, и вычислительный центр не поможет мне, потому что разделяю мнение нашего уважаемого медика: пребывание людей такого возраста в местах заключения следует связывать прежде всего с татуировкой, которая тогда, в дни их молодости, была там очень популярной, придавая особый вес как крупному вору, так и мелкому воришке. Если не хочешь, чтобы тебя считали маменькиным сынком, на запястье или плече ты должен иметь наколку имени или хотя бы инициалов оставшейся на свободе возлюбленной подруги, но особое уважение снискаешь, если будешь
