меня не требуют, а сам я не тороплюсь их показывать.
— Нет, здесь такой не проживает! — быстро и нервно бросает женщина.
За это время я успеваю окинуть взглядом кухню, за которой видна небольшая комната (дверь туда раскрыта настежь) и, судя по цветастым портьерам, дальше есть еще одна. Средний уровень среднего достатка, самая дорогая вещь — цветной телевизор (должно быть, приобретен в рассрочку), но все сверкает чистотой. Нигде не видно подходящего места, где могла бы повалиться спать такая скотина, как Алексис Грунский. Ну, разве что в комнатушке за портьерами.
— Однако, насколько мне известно, он здесь прописан, — говорю я.
Мужчина, схватив пальцами кусок мяса, шлепает его на ломоть хлеба, зажимает все это в большущей красной ладони и вскакивает из-за стола. Теперь я вижу, что одет он по-рабочему, видно, трудится где-то рядом и прибежал пообедать.
— Я пошел, — бросает он женщине, но, наверно, адресуется это и мне.
— Надень фуражку!
— Не надо, я так…
— Надень, тебе говорят! Простудишься!
— Извините, кто вы? — спрашиваю.
Осторожный, испуганный взгляд бродячей кошки. Такие большим крюком обходят все, что хоть отдаленно грозит неприятностями, а у него неприятности уже, видно, были, и не раз.
— Я ее муж.
— Вы здесь живете?
— Покажи мои документы, я побежал, — он решил исчезнуть со сцены с ломтем хлеба в правой руке и фуражкой в левой. — Сейчас придет машина с раствором.
— Пройдите в комнату.
Действительно, цветной телевизор — я не ошибся. «Горизонт-723».
— Алексис Грунский является ответственным квартиросъемщиком этой квартиры. Кроме него, здесь проживают его дочь и внучка. — Пересказываю то, что прочел в карточке домоуправления.
— Дочь — это я… — женщина заметно волнуется, уголки рта дергаются, вот-вот расплачется. — Чего он хочет? И вообще — откуда вы? Из исполкома?
— Я из милиции.
— Он хочет вернуться сюда жить? Я не впущу его, пока не отдаст те триста рублей, которые получил от нас, и квартплату… Пусть немного, но все же деньги. С годами накопилось… За все те годы, что мы платили за все вдвоем с матерью, он копейки в дом не принес… Приходил пьяный, валился спать не раздеваясь, а по ночам вставал жрать! Мать пыталась прятать еду, но разве спрячешь от такого — находил, сжирал все до крошки. Когда я была маленькой, залезала под одеяло и плакала, потому что знала — завтра опять весь день впроголодь… — У женщины вдруг полились слезы. Она открывает шкаф и, порывшись по полкам, наконец вытаскивает папочку, в которой, должно быть, хранит разные документы, и протягивает мне тетрадный листок в клетку, аккуратно обрезанный по краям.
«Данной распиской я, Алексис Леопольдович Грунский, подтверждаю, что действительно получил от своей дочери 300 (триста) рублей, обязуюсь оставить ей квартиру и никогда сюда не приходить, 16 мая 1980 года».
Жест, с каким она мне протянула листок, свидетельствует о том, что она думает, будто листок действительно имеет юридическую силу.
— Так и не приходил больше?
— Он не знал, что я выхожу замуж.
— Вы мне не ответили.
— Пришел осенью, когда уже похолодало, и обещал деньги отдать. Так я и поверила! Где он их возьмет! У него никогда таких денег и в помине не было.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, когда это было.
— Осенью. Может, в октябре или ноябре. Уже было холодно.
— В этом году?
— Нет, в позапрошлом, в восьмидесятом. Деньги он получил весной — мне тогда пришлось залезть в долги, — а осенью снова хотел сесть на шею. Но ничего не вышло: у меня тогда уже был защитник — муж. Он работает на стройке. Официально мы, правда, не зарегистрировались, но это совсем другой вопрос.
Если бы меня это хоть чуть-чуть интересовало, я очень быстро мог бы узнать от нее о маленьких бытовых хитростях, из-за которых брак не оформили печатями и подписями: муж наверняка прописан в общежитии и ждет, когда ему дадут хотя бы комнату в коммунальной квартире. Получив ее и зарегистрировав брак, комнату и эту квартиру они поменяют на отдельную трехкомнатную с частичными удобствами, а если повезет, то и на трехкомнатную со всеми удобствами в каком-нибудь районе новостроек.
С улицы в кухню заходит длинноногая девчонка, которую я видел на качелях во дворе. Заметив меня, она просит мать подойти поближе и что-то шепчет ей на ухо. Взяв кошелек, женщина отсчитывает ей несколько копеек. Девчонка тут же исчезает за дверью, мне приходит в голову, что она вряд ли от нерегистрированного мужа.
— Когда вы в последний раз виделись с отцом?
— Давно. Не помню когда, но очень давно. Он тут не показывается.
Вдруг женщину охватывает страх. Я вижу это по лицу, по движениям, но больше всего ее выдает голос.
— Он, видимо, жаловался, и вы хотите его поселить здесь? Мать всю жизнь из-за него страдала: у нее даже приличной одежды не было… За неделю до ее зарплаты мы питались только черным хлебом с маргарином. На завтрак — ломтик кирпичика, намазанный маргарином, вечером — опять ломтик кирпичика, но уже обжаренный в маргарине. — Она заплакала навзрыд.
— Вы хотите, чтобы моя дочь мучилась так же? Он месяцами не работал, целыми днями валялся на кровати и тащил из дома все, что мог продать, а потом пришли ваши из милиции и сказали: «Мы не вмешиваемся — дело семейное». Когда мать, наконец, развелась с ним, то оказалось, что стоимость того, что он украл у нас, недостаточно велика, чтобы его выселить. И вообще, мол, надо еще доказать, что он украл. А он продолжал избивать меня и мать и сделался еще большим барином, чем до развода. В каком виде я ходила в школу! Наша классная руководительница всегда рассказывала о своем трудном и бедном детстве и платьице за два лата. Однажды она и мне начала это говорить, да осеклась, заметив мою выношенную до дыр юбчонку. А теперь вы силой закона хотите его снова сюда засунуть, чтобы он продолжал портить мне жизнь!
Слезы прекратились так же внезапно, как начались. Женщина смотрела на меня пристально, как бы предупреждая.
— Может, есть другой выход? Не накличьте беду — муж у меня нервный! Вообще-то он терпеливый — хоть кол на голове теши, но если его терпение кончится, то он уже не сознает, что делает, — и снова сильный, истерический плач. — Как бы я хотела перебраться в другое место! Если бы вы знали, как тут на меня смотрят! Раньше мать посылала меня в магазин за костями. До смешного дешевыми, без мяса — за несколько копеек килограмм. Мне было стыдно сознаться, что мы из них варим суп. Тогда такие покупали только для собак, и я тоже рассказывала, что у меня есть собачка, которая любит косточки. Потом уже продавщицы отбирали для меня самые лучшие и отвешивали с избытком, даже с ошметками мяса. «Для вашей собачки», — ласково говорили они. А я, глупая девчонка, думала, что они ничего не знают. Словно на этой окраине можно что-то скрыть от соседей! Даже теперь, зайдя в магазин, я трясусь от страха, что мне кто-нибудь скажет: «Для вашей собачки!» Знаю, что все это вздор, что продавщицы уже давно другие, но все равно стараюсь побыстрее уйти. Если вы его вернете сюда, я убью его собственными руками!
Говорю ей, что так угрожать глупо, что за такие угрозы в кодексе предусмотрена статья. Так мы и расстаемся: она остается в неведении, зачем я приходил. О смерти Грунского я не сказал, так как считаю это преждевременным. Вначале надо узнать, какими приемами пользовался зять, защищая интересы своей жены. А что, если они встретились где-нибудь на узкой тропинке? И хотя сам я в эту версию не верю, принимать во внимание ее следует.
Участковый инспектор ждет меня. Знакомимся — встречаться нам не доводилось, хотя он, говорят,
