Ему повезло: такую фирму он нашел довольно быстро, где ему пообещали в течение суток провести не только сигнализацию, но и поставить стальную дверь с «практически непреодолимым ворами замком- пауком». В конце разговора ему назвали сумму, в которую ему обойдется личная безопасность. «Спокойная жизнь этого стоит, » — успокоил себя Толстяк. Но он тут же вспомнил о долге Пуглову с Ройтсом и окончательно понял: как это ни печально, придется прибегнуть к неприкосновенному запасу.
Под вечер он поднялся с дивана, опустил ноги в тапочки и долго сидел в такой позе. Затем, сменив шлепанцы на башмаки, отправился в кладовку.
Когда он вошел в нее ему стало жутко — казалось, дух Ножичка витает над ним.
Рощинский отвалил несколько прокопченных кирпичей, приподнял лежащую под ними асбестовую пластину и перед ним открылся потемневший от старости слой древесных опилок. Он уже вознамерился опустить в них руку, как вдруг заметил на краю углубления необычный клочок бумаги. Он взял его в руки и отошел к оконцу. Однако свет, падающий из него и от двадцатипятиваттовой лампочки не позволял хорошенько рассмотреть находку. Он вернулся в комнату за очками и с ними снова — в кладовку. Сомнений не было — на зеленоватом обрывке отчетливо виднелась часть банковского номера стодолларовой купюры. И как крот, которого ужалила змея, судорожно стал разрывать опилки. И чем глубже он в них проникал, чем чаще ему попадались ошметки долларов. Когда, наконец, он добрался до целлофанового пакета, все еще теплившаяся в нем надежда рухнула окончательно. Пакет и все его содержимое, когда он поднял его над землей, рассыпалось, словно новогоднее конфетти. То, что недавно было солидным капиталом, на глазах превратилось в прах, в никчемную труху.
Отбросив целлофано-бумажное крошево в сторону, он бессмысленно стал разгребать опилки вглубь. Но, к его огромному разочарованию, дальше шел слой желтого песка. Чтобы не взвыть волком, он впился зубами в рукав махрового халата и этот жест отчаянно напомнил ему недавнюю сцену обыска, когда главарь банды грыз себя зубами.
«Потц, шушваль!» — гремел на себя Рощинский. Он схватил старый, позеленевший от времени примус и в сердцах запустил им в блеклое пятно оконца. Но не попал, угодил в стену. Строение вздрогнуло, наверху заунывно запела жестяная кровля. «Старый пень, — клял себя Рощинский, не обращая внимания на ноющую, загрудинную, боль. — Все, мразь, пустил на ветер, как жить будешь?» Он прижался лицом к стене и, как малый ребенок, навзрыд заплакал. Он оплакивал свое бессилие перед свалившимися на него невзгодами.
С огромным трудом добрался до дивана. Он чувствовал себя полностью разбитым, постаревшим на сто лет. Он лежал без движения, похожий на выброшенного на сушу старого кита, беспомощного и одинокого. Но не безвольного. Превозмогая страшную тяжесть во всем теле, он поднялся и направился на кухню, чтобы принять лекарство. Две таблетки «коринфара» и полтаблетки «анаприлина» он запил из чайника, затем накапал в мензурку сорок капель волокардина, подлил водички и тоже влил в себя. И когда лекарства стали понемногу действовать, а боль стала уходить, он позвонил Авдеевой. Попросил придти.
Плохое его самочувствие она восприняла, как очередной приступ стенокардии. Вскипятила чайник, положила к его ногам горячую грелку, на грудь десяток горчичников. Он лежал ко всему безучастный и молил Бога, чтобы тот смилостивился и забрал его к себе.
Авдеева занялась уборкой жилья, а он лежал на диване и с облегчением прислушивался, как сердце освобождается от изнуряющей боли. И настроение стало улучшаться. Безнадежность отступила. Тем более, прибравшись, расставив все по местам, рядом с диваном устроилась Авдеева. Она время от времени щупала у него пульс, гладила по седой круглой голове, брала за руку и говорила, говорила какие-то утешительные слова. «В конце концов не все еще потеряно, — утешал себя Рощинский. — Ведь у меня еще осталось ОНО…» Но он так и не мог, да и не пытался, этому ОНО подыскать истинное определение. С этими мыслями он и заснул, а рядом с ним всю ночь, в придвинутом к дивану кресле, бодрствовала Авдеева.
На следующий день, ближе к обеду, к воротам подкатил «опель», из которого вышли Пуглов с Ройтсом. По-прежнему черно-смоляные волосы Игоря прорезал безукоризненный пробор. Сам он был чисто выбрит, напарфюмерен и особенно щеголевато выглядели его усы.
Еще на подходе к крыльцу, где уже находился Рощинский, Пуглов бросил:
— Мы свое дело сделали, теперь очередь за вами, товарищ маузер.
— Входите, только как следует вытирайте ноги, полы помыты…
Уселись на кухне. Рощинский поставил на стол бутылку джина, на большую мелкую тарелку набросал несколько листиков российского сыра и бутербродов с сырокопченой колбасой. Рядом поставил железную миску с капустным салатом.
После первой рюмки наметившаяся было отчужденность стала ослабевать.
Полуденное солнце заливало светом небольшую кухоньку и оттого, наверное, в душах собравшихся воцарился необъяснимый дух товарищества. Особенно захорошело Ройтсу: накануне он укололся «опнопоном» и теперь принятая порция водки усугубила кайфовый настрой. Ройтс смотрел через окно на изумрудные листочки сирени, на перелетающую с ветки на ветку жирную стрекозу и от этого простого видения испытывал тихий восторг. Ему даже не хотелось говорить, его вполне устраивала роль созерцателя. Но когда Рощинский, сидевший по правую от него руку, заговорил, внимание Ройтса стало мучительно прорываться сквозь невидимую паутину приятной апатии.
— Алик, я хочу с тобой посоветоваться, — сказал хозяин дома и постучал костяшками пальцев о край стола. — Я вам за работу должен тысячу долларов… Ну, по договоренности…Ты меня, надеюсь, понимаешь?
— Все так. Хотя я рассчитывал на другую сумму.
— Дело в том, что у меня возникли непредвиденные проблемы с наличностью, — охладил ситуацию Рощинский. — Поэтому, Алик, решай — или какое-то время подождешь пока я не выправлю свои дела или…Или давай сойдемся на каком-нибудь эквиваленте.
При этих словах Пуглов перестал жевать и положил на стол вилку. Он зырнул на Ройтса, словно спрашивая: «Взять этого карася за жабры сейчас или немного поводить?» И Ройтс тут же подсуетился:
— Алик, не соглашайся! За опасную работу надо платить сразу и много.
— И на какой эквивалент мы можем рассчитывать? — не беря во внимание реплику Игоря, спросил Пуглов.
Рощинский засунул в карман свои пальцы-сосиски и извлек оттуда большой перстень. На первый взгляд ничего необычного в нем не было, разве что кроме искрящегося белого камня огранки кабошон.
— Я вам должен тысячу, а этот обруч тянет как минимум на три…
— Значит, мы тебе будем еще должны? — не скрывая иронии, спросил Пуглов.
Рощинский, уставившийся в оконный квадрат, долго молчал. Сопел и молчал. Наконец оформился:
— Как-нибудь разберемся…Просто для меня вы сделаете еще одну работу.
— Надо еще кого-нибудь похоронить? — Ройтсу показалось, что он удачно сострил.
Однако Рощинскому такие дебаты были не по нутру. Взглянув неприязненно на Ройтса, он сказал:
— Я, Алик, имею дело только с тобой и потому лишнюю публику попрошу заткнуться.
Пуглов решительно возразил:
— Игорь здесь не лишний, он соучастник ночного погребения. В принципе я не против такого эквивалента, но чтобы сбыть кольцо, надо иметь надежного покупателя.
— Если бы такой у меня был, я бы к вашей помощи не прибегал. Просто здесь я никого не знаю и не с моей физподготовкой бегать по городу в поисках подходящего оценщика.
— Хорошо, допустим, мы это с Игорехой провернем, хотя бесплатно такие дела не делаются.
— Я же сказал: разберемся. За реализацию кольца отсчитайте еще двести пятьдесят долларов. Устраивает? Разницу вернешь мне.
— Согласны! — не раздумывая, ляпнул Ройтс, как будто он был главный.
— Идет, — сказал Пуглов. — Но ты говорил о каком-то деле.
Рощинский, как и Ройтс, рассматривал на сиреневых листах стрекозу, к которой присоединилась еще одна, меньшего размера.
— Когда меня трясли глоты Суслопарова, они позарились на одну очень для меня дорогую вещицу. Правда, хватился я ее только сейчас.
— Какая-нибудь картина или статуэтка? — поинтересовался Ройтс.
— Небольшая брошь в виде розы — рубин в золотой оправе. Надо ее вернуть.
