недели, мыть посуду, к аппаратам не подходить. Ясно?
Зоя кивнула головой, без особого интереса рассматривая лабораторию, ее низкий потолок, серые стены, террариум с прыгающими и квакающими лягушками гудящие приборы, скрипящие самописцами, вычерчивающими непонятные кривые. Она подошла к террариуму и постучала пальцем по стеклу. Лягушки повернулись к ней и уставились своими зелеными чистыми глазами, словно изучая. Зоя улыбнулась им.
Через неделю Алла спросила Вадима:
— Ну как новая лаборантка?
— Справляется.
— Ну это ясно. А вообще, как она тебе нравится?
— Без ума.
— Кто? Она или ты? Если она, то это естественно, а если ты, то я ревную. Неужели я хуже ее?
— Отчасти. Она не умеет лгать, зато умеет молчать и слушать.
Алла фыркнула и обиделась.
— Слушай, — сказала она, — женился бы ты на ней. Чем не пара? У вас так много общего. Вы оба любите лягушек.
— Я подумаю, — ответил он.
Зоя приходила рано, чистила террариумы и пока никого не было, разговаривала с лягушками. Те квакали, словно бы отвечали что-то, она брала одну из них, клала на ладошку и подолгу о чем-то говорила.
Когда приходил Лягушатник, Зоя здоровалась с ним, садилась в сторонке и смотрела, как двигаются его руки с тонкими пальцами, как уверенно и точно обращается он с приборами, шприцами, скальпелем. Лягушек, терзаемых и истязаемых, ей, по-видимому, не было жалко. Наличие множества одинаковых живых существ обезличивало смерть и делало для постороннего наблюдателя не такой страшной.
Иногда Лягушатник обращался к Зое и просил что-нибудь подать или подержать. Он никогда не бросал слова через плечо, а всегда ловил ее взгляд, спокойный, доброжелательный, и не забывал сказать «пожалуйста».
Анкилостома только изредка заглядывала в полуоткрытую дверь, и он, поймав ее отражение в стекле террариума, не оборачиваясь, поднимал руку. Анкилостома произносила что-нибудь веселое или язвительное и уходила к себе. Из ее комнаты допоздна доносился скулеж собак.
В перерывах между опытами Лягушатник варил кофе, расслаблялся в кресле и беседовал с Зоей о вещах посторонних и к науке отношения не имеющих. Он спрашивал ее о деревне, где она родилась, вслух тосковал о том, что давно не был у родителей, вспоминал веселые истории о том, например, как опрокинулся террариум и лягушки разбежались по этажу, или о том, как в детстве он запрягал жуков в соломенную повозку, или о дрессированной мышке, жившей у него в ящике письменного стола. Зоя смеялась, где надо или задумывалась, где стоило погрустить. Собеседницей она была неважной, но слушала хорошо, поэтому хотелось рассказывать о чем угодно, даже о своих опытах. Порой Лягушатник увлекался и начинал рисовать перед ней сложные химические формулы, потом спохватывался, смеялся и комкал бумагу. Но она внимательно заглядывала через его плечо, кивала головой, соглашалась, что кривая поглощения и в самом деле должна идти круто вверх, а потом обрываться до нуля.
Когда Зоя уходила домой, он еще сидел дотемна за приборами, заканчивая опыт или приводя в порядок записи. В эти часы он подолгу и неспешно обдумывал свои слова, поступки и пытался разобраться хотя бы в одном человеке — в самом себе. Но это удавалось ему плохо. Иногда он ловил себя на том, что ему нравится Зоя, и тотчас же он вспоминал ее лицо, голос, грубоватый немного, но все равно приятный, ее немногословность и какую-то особую душевную податливость. Казалось, что из нее можно вылепить что угодно. Тогда он подумывал, что можно вылепить из нее идеальную жену. Он подсмеивался над собой, когда вспоминал, каким разборчивым был в юности, даже от Аллы отказался, умной и красивой, а теперь готов жениться на деревенской дурнушке, единственно для того, чтобы она стирала ему рубашки и жарила котлеты. Но даже в мыслях он обращал все в шутку и самому себе не верил.
Однажды к нему пришла Анкилостома, уселась на Зоино место, долго смотрела в затылок ему и наконец спросила:
— Ты меня по-прежнему не любишь?
— Безумно, — ответил он.
— Безумно да или безумно нет?
— Понимай как знаешь. Ты ведь умная, — сказал он, сбрасывая дохлую лягушку в лоток.
— Прекрасный жест, — сказала она, наблюдая за движением его руки. Жест служителя, корриды. Бедные твои любовницы. Таким же изящным жестом ты их отбрасываешь от себя.
— Сотнями. На прошлый вторник их пришлось сто четырнадцать.
— А Зоя у тебя под каким номером?
— Без номера. Она вне конкуренции.
— Невеста?
— Пожалуй, да.
— Она счастлива от этой новости? Должно быть, у нее веснушки на лоб вылезли.
— Не знаю. Я как-то не говорил ей об этом.
— Ну, а ты сам?
— Почти.
Анкилостома встала, походила по комнате, два шага вперед, два назад, а больше не расходишься по этой комнате.
— А ты знаешь, у меня кое-что получается. Я показывала предварительные результаты Серегину, он обещал поддержать, очень хвалил.
— Я рад за тебя. Ей-Богу рад.
— Если я защищусь, это будет здорово, да?
— Несомненно. Докторов наук в твои годы не так уж и много.
— Тогда, быть может, у меня будет время заняться собой... Послушай, ты на самом деле решил жениться на ней?
— А почему бы и нет? Она будет идеальной женой. Если, конечно, согласится.
Анкилостома фыркнула.
— Она побежит за тобой на пуантах, милый, хотя уж на чем, на чем, а на них ее представить невозможно. В ее годы и при ее наружности выйти замуж за кандидата наук!..
— А ты злая. Тебя недаром студенты дразнят.
— Тебя тоже, дорогой. Не огорчайся.
— У меня такое ощущение, что ты сама пошла бы за меня.
— Оно тебя не обманывает. Ты не ошибся.
— Будем скрещивать лягушек с собаками?
— Ты все превращаешь в шутку, притом в глупую.
— А разве ты всерьез?
— Ну ладно, хватит об этом. Раньше ты как-то обходился без лаборантки.
— Ну уж нет. Хватит так хватит. Давай о погоде. Лягушки мои расквакались, к хорошей погоде, должно быть.
— Ты ошибся. К ненастью. К урагану, к смерчу, к огнедышащей лаве любви.
— Пора нам наложить на это слово табу.
— Прекрасно. Ни слова о любви. Все. А знаешь, я ведь тебе тоже какой-то там родней буду, я ведь тебе Зою сосватала. Это называется — сваха?
— Что ты, милая! Это называется — сводница.
— А катись ты. У меня собаки жрать хотят.
Она ушла, а Лягушатник сам вымыл посуду, прибрал на столе, погасил свет, посидел еще немного в полутьме, глядя на свое отражение в зеленом темном стекле, мерцающем изнутри желтыми глазами, и казалось, что лягушки все понимают, все прощают ему, даже свои завтрашние муки и завтрашнюю смерть.
