тело. Потянул поршень на себя. В шприц тонкой, яркой и удивительно красивой струйкой влилась кровь.
— Руку на пульс!
Ганин торопливо приложил пальцы к сонной артерии.
«Ну, вот и все, — подумал Панков. — Сейчас сердце остановится. Я буду убийцей в своих глазах и в глазах этого молокососа. Я ни от кого не скрою это и никто не осудит меня. Быть может, это удар милосердия, но все равно я убийца.»
Не отводя глаз, он смотрел, как кровь окрасила раствор в шприце в алый, карминный цвет, и этот цвет, самый любимый, стал ненавистен ему.
«Кровь, — подумал он. — Какая мерзость.»
Уверенным движением он быстро нажал на поршень и красное, алое, карминное, влилось в сердце.
Выдернул иглу, не глядя на больную, отбросил пустой шприц.
Идя по коридору, Панков услышал, как замолчал респиратор, перестал вбивать свои невидимые гвозди в несуществующие доски.
Его покачнуло. Он прислонился к стене. Неудержимо подступала тошнота.
— Нина, — тихо позвал он. — Нина, где ты?
— Я здесь, — услышал он голос.
Саму ее он уже не видел. Перед глазами плыло красное, горячее облако.
Он ощутил прикосновение к локтю, мягкое и сильное. Она поддержала его.
— Облокотись на меня, Сережа, — услышал он. — Ничего, сейчас я доведу тебя до постели, ты полежишь и будет легче. Хочешь, я тебе еще укол поставлю?
Из глубины живота поднималась мутная волна, что-то содрогалось внутри, сокращалось, жгло неимоверно.
«Язвенное кровотечение... Дождался...»
В рот хлынула горячая влага. Панков не удержался и красная, темная, почти черная кровь вырвалась на свободу.
Он открыл глаза и впервые испугался, увидев сок своего тела, преображенный и освобожденный.
