— Да уж Миколашку не Миколашку, а только и это не право, — не сдавался дед. — И так всю шатию кормим. А воров плодить нам тоже несподручно.
— Кто говорит — плодить? Никто за воров и не чепляется! Воров, может, ты сам разводишь!.. — намекнул одноглазый на дедова сына, бесследно пропавшего лет десять тому назад. — Только тут своя мерка нужна! Парень, может, шестой год воюет, — неуж-то и дынькой не побаловаться?..
— И что ему шкодить было?.. — недоумевал один. — Господи твоя воля — благо бы добро какое… Да зайди б ко мне, я б ему полную кайстру за глаза насыпал… На, бери — свиней кормим, не жаль дерьма для хорошего человека!..
В мужичьих голосах не чувствовалось злобы. Большинство сходилось на одном: старые законы не годятся, нужен какой-то особый подход.
— Пущай сами решают с председателем!.. — выкрикнул кто-то. — Нечего нам в это дело лезти.
Левинсон поднялся снова, постучал по столу.
— Давайте, товарищи, по очереди, — сказал тихо, но внятно, так, что все услышали. — Разом будем говорить — ничего не решим. А Морозов-то где?.. А ну, иди сюда… — добавил он, потемнев, и все покосились туда, где стоял ординарец.
— Мне и отсюда видать… — глухо сказал Морозка.
— Иди, иди… — подтолкнул его Дубов.
Морозка заколебался. Левинсон подался вперед и, сразу схватив его, как клещами, немигающим взглядом, выдернул из толпы, как гвоздь.
Ординарец пробрался к столу, низко склонив голову, ни на кого не глядя. Он сильно вспотел, руки его дрожали. Почувствовав на себе сотни любопытных глаз, он попробовал было поднять голову, но наткнулся на суровое, в жестком войлоке, лицо Гончаренки. Подрывник смотрел сочувственно и строго. Морозка не выдержал и, обернувшись к окну, замер, упершись в пустоту.
— Вот теперь и обсудим, — сказал Левинсон по-прежнему удивительно тихо, но слышно для всех, даже за дверями. — Кто хочет говорить? Вот ты, дед, хотел, кажется?..
— Да что тут говорить, — смутился дед Евстафий, — мы так только, промеж себя…
— Разговор тут недолгий, сами решайте! — снова загалдели мужики.
— А ну, старик, мне слово дай… — неожиданно сказал Дубов с глухой и сдержанной силой, смотря на деда Евстафия, отчего и Левинсона назвал по ошибке стариком. В голосе Дубова было такое, что все головы, вздрогнув, повернулись к нему.
Он протискался к столу и стал рядом с Морозкой, загородив Левинсона большой и грузной фигурой.
— Самим решать?.. боитесь?! — рванул гневно и страстно, грудью обламывая воздух. — Сами решим!.. — Он быстро наклонился к Морозке и впился в него горящими глазами. — Наш, говоришь, Морозка… шахтер? — спросил напряженно и едко. — У-у… нечистая кровь — сучанская руда!.. Не хочешь нашим быть? блудишь? позоришь угольное племя? Ладно!.. — Слова Дубова упали в тишине с тяжелым медным грохотом, как гулкий антрацит.
Морозка, бледный как полотно, смотрел ему в глаза не отрываясь, и сердце падало в нем, словно подбитое.
— Ладно!.. — снова повторил Дубов. — Блуди! Посмотрим, как без нас проживешь!.. А нам… выгнать его надо!.. — оборвал он вдруг, резко оборачиваясь к Левинсону.
— Смотри — прокидаешься! — выкрикнул кто-то из партизан.
— Что?! — переспросил Дубов страшно и шагнул вперед.
— Да цыц же вы, го-споди… — жалобно прогнусил из угла перепуганный старческий голос.
Левинсон сзади схватил взводного за рукав.
— Дубов… Дубов… — спокойно сказал он. — Подвинься малость — народ загораживаешь.
Заряд Дубова сразу пропал, взводный осекся, растерянно мигая.
— Ну, как нам выгнать его, дурака? — заговорил Гончарен-ко, вздымая над толпой кудрявую, опаленную голову. — Я не в защиту, потому на две стороны тут не вильнешь, — напакостил парень, сам я с ним кажен день лаюсь… Только и парень, сказать, боевой — не отымешь. Мы с ним весь Уссурийский фронт прошли, на передовых. Свой парень — не выдаст, не продаст…
— Свой… — с горечью перебил Дубов. — А нам он, думаешь, не свой?.. В одной дыре коптили… третий месяц под одной шинелькой спим!.. А тут всякая сволочь, — вспомнил он вдруг сладкоголосого Чижа, — учить будет!..
— Вот я к тому и веду, — продолжал Гончаренко, недоуменно косясь на Дубова (он принял его ругательство на свой счет). — Бросить это дело без последствий никак невозможно, а сразу прогонять тоже не резон — прокидаемся. Мое мнение такое: спросить его самого!.. — И он увесисто резанул ладонью, поставив ее на ребро, будто отделил все чужое и ненужное от своего и правильного.
— Верно!.. Самого спросить!.. Пущай скажет, ежели сознательный!..
Дубов, начавший было протискиваться на место, остановился в проходе и пытливо уставился на Морозку. Тот глядел, не понимая, нервно теребя сорочку потными пальцами.
— Говори, как сам мыслишь!..
Морозка покосился на Левинсона.
— Да разве б я… — начал он тихо и смолк, не находя слов.
— Говори, говори!.. — закричали поощрительно.
— Да разве б я… сделал такое… — Он опять не нашел нужного слова и кивнул на Рябца… — Ну, дыни эти самые… сделал бы, ежели б подумал… со зла или как? А то ведь сызмальства это у нас — все знают, так вот и я… А как сказал Дубов, что всех я ребят наших… да разве же я, братцы!.. — вдруг вырвалось у него изнутри, и весь он подался вперед, схватившись за грудь, и глаза его брызнули светом, теплым и влажным… — Да я кровь отдам по жилке за каждого, а не то чтобы позор или как!..
Посторонние звуки с улицы толкнулись в комнату: собака лаяла где-то на Сниткинском кутку, пели девчата, рядом у попа стучало что-то размеренно и тупо, будто в ступке толкли. «Заводи-и!..» — протяжно кричали на пароме.
— Ну, как я сам себя накажу?.. — с болью, но уже значительно тверже и менее искренне продолжал Морозка… — Только слово дать могу… шахтерское… уж это верное будет — мараться не стану…
— А если не сдержишь? — осторожно спросил Левинсон.
— Сдержу я… — И Морозка сморщился, стыдясь перед мужиками.
— А если нет?..
— Тогда что хотите… хоть расстреляйте…
— И расстреляем! — строго сказал Дубов, но глаза его блестели уже без всякого гнева, любовно и насмешливо.
— Значит, и шабаш! Амба!.. — закричали со скамей.
— Ну вот, и делов-то всех… — заговорили мужики, радуясь тому, что канительное собрание приходит к концу. — Дело-то пустяковое, а разговоров на год…
— На этом и решим, что ли?.. Других предложений не будет?..
— Да закрывай ты, ч-черт!.. — шумели партизаны, прорвавшись после недавнего напряжения. — И то надоело уж… Жрать охота, — кишка кишке шиш показывает!..
— Нет, обождите, — сказал Левинсон, подняв руку и сдержанно щурясь. — С этим вопросом покончено, теперь другой…
— Что там еще?!
— Да, думаю я, нужно нам такую резолюцию принять… — он оглянулся вокруг… — а секретаря-то у нас и не было!.. — засмеялся он вдруг мелко и добродушно. — Иди-ка, Чиж, запиши… такую резолюцию принять: чтоб в свободное от военных действий время не собак по улицам гонять, а помогать хозяевам, хоть немного… — Он сказал это так убедительно, будто сам верил, что хоть кто-нибудь станет помогать хозяевам.
— Да мы того не требуем!.. — крикнул кто-то из мужиков. Левинсон подумал: «Клюнуло…»
— Цьщ, ты-ы… — оборвали мужика остальные. — Слухай лучше. Пущай и вправду поработают — руки не отвалятся!..
— А Рябцу мы особо отработаем…
