Приспосабливаясь, поерзал, потискал груди, помял жирный живот. Сладкие вздохи женщины участились, перешли в зверинный вой. Разогревать любовницу не пришлось — она окольцевала медлительного парня руками и ногами, с неженской силой втиснула его в себя…
— И как же звать твоего отца? — умиротворенно промяукала сторожиха, навалившись мягкой грудью на мускулистое тело боевика. — Теперь никто не подслушает… Получил свое — отвечай… Или недоволен? Можно повторить…
Вот это уже ни к чему, поморщился Завирюха. Расплывчатые формы женщины в сочетании с идиотской стыдливостью и откровенными ласками вызвали в нем приступ тошноты.
— Можно и поговорить, — увильнул он от согласия «повторить». — Как батю звать? Неужто сама не догадалась? Вот уйдет на пенсию — выдвину свою кандидатуру. Выберут, точно выберут! Ведь во мне шевелятся президентские гены… Только бы совершить какой-нибудь героический поступок… Какой именно, не подскажешь? С бутылкой под танк броситься или амбразуру закрыть своим телом?
— Амбразуру, — спрятала голову под мышкой парня сторожиха — С бутылками мне муженек надоел, каждый день — пьяный, каждое утро похмеляется. Мужняя баба или холостячка — не поймешь-разберешь… Так что лучше — амбразуру…
Снова обхватила руками и ногами, придавила грудью — не вырваться.
— Спать пора. Завтра продолжим. Ежели пожелаешь, конечно. Брать бабу силком никакого тебе удовольствия, слаще — добровольно…Надо итти, не то дружаны бросятся искать.
Завирюха потянулся за одеждой.
Евдокия поняла — парня не удержать, он насытился. Лучше согласиться на завтрашнее продолжение. Авось удатся оставить в своей постели до утра. Соскочила с кровати, обмоталась по самое горло простыней, зажгла свет.
— Погоди… как тебя величать?
— Сергеем, — поспешно «признался» Завирюха. — Зови Сергеем.
За время пребывания в банде он начисто позабыл свое имя, назвался первым пришедшим в голову.
— Сичас я тебе, Сереженька, яблочек соберу. Сам полакомишься, друзей угостишь. Хорошие яблочки, кислосладкие, сочные. Они в погребе лежат — свеженькие, будто вчера с дерева сняты. Я ими в военном санатории торгую — прямо-таки хватают, за полчаса — цельный мешок.
Любовник молча принял пакет с яблоками и вышел из особняка…
В арендованном двухэтажном коттедже — восемь комнат. Пять — на втором этаже, три — на первом. Генерал с лысым доходягой и вертлявой мамзелькой заняли верхотуру. Там у них — компьютеры, какие-то мигающие приборы, завалы книг и исписанной бумаги.
Одно слово — наука!
Внизу — Завирюха и два боевика. Угрюмые парни, лишнего слова не выдавишь, улыбаются только при виде бутылки или пухлого задка молочницы, продающей владельцам коттеджей свою продукцию. Парни, вроде, надежные, но вот беда — мозги проворачиваются со скрипом, пока дойдет до них сигнал тревоги — можно трижды доехать до Москвы и возвратиться обратно.
Поэтому и тревожится Завирюха, старается пореже покидать особняк.
Официально: крупный бизнесмен проживает с дочкой и её мужем. Побаивается покушения и поэтому содержит телохранителей. На вполне законных основаниях. Не верите? Проверяйте. Все бумаги в полном порядке.
Версия подкреплена солидными удостоверениями и паспортами, на виду лежит арендный договор, справки, выданные разными администрациями и префектурами. Настоящие, не поддельные. Один Бог знает сколько баксов перекочевало из кармана Пуделя в карманы чиновников.
Сунулся было в особняк участковый — познакомиться с новыми владельцами, заодно проверить, что они из себя представляют. Завирюха охотно впустил его в вестибюль, одарил приветливой улыбочкой. Здороваясь за руку, оставил в ладони лейтенанта сто баксов. И — замер, как охотничья собака при виде фазана. Как отреагирует на подобную вольность представитель власти? Возмутится или примет, как должное?
В соседней комнате боевики с автоматами в руках прижались к стене по обе стороны от двери.
Принял. Можно сказать, скушал с удовольствием. Даже многозначительно облизнулся, выпрашивая добавку.
— Где хозяин? — доброжелательно спросил он, пряча купюру в карман. — Дома?
— Занят, — обьяснил Завирюха. — Запретил беспокоить. Выпей, друг, за его здоровье.
Успокоенные боевики спрятали оружие. Один из них, повинуясь зову старшего, внес в вестибюль на разукрашенном подносе бутылку коньяка и две рюмки.
Выпили, зажевали дольками лимона, посыпанными сахарной пудрой.
— Здоров ли хозяин? — заботливо спросил мент. — В таком возрасте частенько сердце беспокоит…
Опытный мужик, изучая паспорт Иванчишина, даже возраст взял на заметку.
Завирюха взбодрил и без того пышную свою прическу. Вежливо склонился к участковому. Будто приготовился поведать ему важную тайну.
— Точно — болен. Сердце — чепуха, у него болячка пострашней. Недержание мочи. Круглосуточно сидит в обнимку с уткой. Не успеваем её опрастывать… Пьет и писает, писает и пьет… Прямо беда — замучились.
— Да, болячка_ядри её в корень, не позавидуешь. — посочувствовал лейтенант. На всякий случай осведомился. — У тебя и твоих ребят паспорта в порядке?… Понимаешь, требует начальство всех проверять, — неуклюже заизвинялся он. — Особо черных…
— У нас все белые. Коричневых, черных, голубых не держим, — беззаботно рассмеялся парень. — И все документы — в норме.
— Слава Богу, — облегченно задышал лейтенант. — И мне, и вам спокойней.
Он небрежно полистал поданные Завирюхой книжицы. В первой же нашел дополнительные сто баксов. Жестом фокусника слизал и эту бумажку. И снова облизнулся.
Шалишь, мент, здесь тебе не банк, больше не получишь. Касса закрывается.
Разочарованный участковый откланялся. Все в порядке, живите и радуйтесь, ваша милиция вас бережет. Выискивая желанную зацепку, придирчиво оглядывал стены вестибюля, фигуры кланяющихся боевиков, Медленно пошел к выходу — вдруг остановят.
С тех пор лейтенант один раз в неделю появляется в особняке. Будто в кассу для получения зарплаты. Жмется, мнется, снова и снова обнюхивает поданные паспорта, осведомляется о состоянии здоровья болящего хозяина, о работе водопровода и канализации, радио и телевидения. Покидает полюбившийся коттедж только после того, как положит в карман зеленую бумажку. Иногда — две. Так сказать, авансом, за слепоту и глухоту.
Повадился на халяву, каждый раз злобствовал Завирюха. Платил он, конечно, не из своих кровных — Пудель, не считая и, даже не спрашивая, субсидировал своего помощника.
Мысль о возможности сжульничать, к примеру, сказать, что участковому плачено значительно больше, не приходила в голову. Не потому, что действовали некие моральные законы — одолевала боязнь расправы. Слищком уж жестоко карал Пудель за более мелкие прегрешения. Узнает — под молотки. Так отделают провинившегося — ни одна больница не излечивает…
Дни шли за днями, недели — за неделями.
Иванчишин с помощниками вкалывал по черному. Старик поднимал Ковригину и Коврова в шесть утра. Торопливо пили поданный боевиками кофе с булочками и усаживались за столы. Часовой перерыв на обед и послеобеденный отдых, получасовой — на ужин. Отбой — в одинадцать.
Никаких телевизоров, никаких прогулок. Работать, друзья, работать, подгонял помощников генерал, отдыхать будем на том свете — времени отведено предостаточно.
Судя по веселому настроению старика, что-то у них получается, что-то склеивается. Ходит он, подпрыгивая, прищелкивая пальцами, напевая невесть какую игривую песенку.
Однажды, когда в коттедж доставили с какого-то завода небольшой продолговатый предмет, похожий по форме и по размерам на граненный стакан, ученые потребовали шампанского. Чокались, пили, произносили малопонятные тосты, смеялись.
Завирюхи все это — до фени. Он откровенно скучал. Охранять ученых бездельников с поехавшей
