фулиган, посмеиваясь пошел дальше.
Школу пришлось бросить — о каком учении можно говорить, когда семейный прибыток — одна отцовская пенсия? Нельзя сказать, что школьное начальство было огорчено потерей ученика, наоборот, скромные успехи Прошки изрядно пятнили общую картину успеваемости. Охотно согласились отпустить парня на свободу.
Куда податься? На мэтээфку крутить коровам хвосты? Или — в полеводческую бригаду с утра до вечера потеть на поле? Ни того, ни другого ему не хотелось.
Неожиданно возникшая проблема нашла свое решение, устраивающее и разборчивого парня и его родителей. Прошку пригласили работать секретарем сельсовета. А что — человек грамотный, восемь классов чего-то стоит, вроде, непьющий, работящий! Снова сыграло решающую роль происхождение кандидата в секретари — сын бывшего батрака, потом — скотника и, наконец, бригадира.
Прошка охотно согласился. Правда, платили на новой его должности маловато, но и работа — не бей лежачего. Посиживай в закутке листай бумажки.
Мать всплакнула, отец недовольно заворочался на лежанке. Они видели младшего сына, если не высоким начальником, то, по крайней мере, ветеринаром либо землемером. Выше этого у них не хватало фантазии. Правда, должность секретаря сельсовета тоже высокая, односельчане станут приходить с поклонами — тому справку выдать, тому помочь написать какую-ниудь бумагу.
— Ничто, — сам себя успокаивал недавний заведующий фермой. — Наберется Прошка в секретарстве ума-разума, попрет выше. Небось, в сельхозучилище примут, не заржавеют. А там для пролетария — гладкая дорожка. Коли не споткнется. А споткнется, не погляжу на взрослость — так отполирую задницу, с месяц не сядет и не ляжет.
Угрозы инвалида развеселили секретаря сельсовета, но он спрятал улыбку. Зато у матери мигом высохли слезы.
— Ты скажешь, отец! Рази так можно с ученым человеком?
Узнавший о новой должности дружка, Семка не стал ни насмешничать, ни удивляться. Наоборот, серьезно одобрил выбор. Не место работы красит человека, а, наоборот, настоящий человек красит свою должность. Все будет зависеть от Прошки.
Зато Клавка возрадовалась. Будто ребенок, которому подарили блестящую игрушку, смеялась, оглаживала друга по мускулистой спине, ворожила ему интересное будущее. Вплоть до председателя сельсовета.
Шло время. То — скачками, то медленной пробежкой. Подошли экзамены на аттестат зрелости, после которых Семка уезжал в военную школу, Клавка — в медучилище. Тоска и зависть грызли секретаря сельсовета, по вечерам, забившись, в построенную еще дедом, завозню, он тайком от матери плакал горючими слезами. Да и как ему не плакать, если — неудачник. Когда в деревне появится во всем блеске командирской формы, с планшеткой на боку и в фуражке с красной звездой, Видов — впору вешаться. О будущем Клавки Сидякин не думал: она — девка, завидовать ей — грешно и глупо.
Когда пришла повестка из военкомата, Прохор заколебался. С одной стороны, заманчивая будущность, вдруг удастся выбиться в командиры, получить военное образование. С другой — не хотелось менять образ жизни. Сейчас — уважение односельчан, почти самостоятельность, а что будет в армии?
В конце концов, положился на судьбу — что она наворожит, тому и быть. Молча положил повестку на стол председателя сельсовета. Тот вздернул на буграстый лоб очки в железной оправе, презрительно ухмыльнулся. На следующий день сообщил: секретарь может спокойно работать, военкомат выдал отсрочку от призыва.
Так или иначе, но сомнения Сидякина улеглись и он продолжал корпеть за своим, перегруженным бумагами, рабочим столом.
Мать не могла нарадоваться на сына. Не пьет, не матерится, всегда в работе: то в сльсовете, то — по хозяйству. Одно только мучает женщину. Почему Прошка избегает вечеринок, почему у него, как у любого взрослого парня, нет зазнобы?
— Назар, когда ты в молодости поимел первую бабу?
Сидякин от неожиданного вопроса поперхнулся табаком-горлодером, долго кашлял, отмахиваясь то ли от густого табачного дыма, то ли от дурацких вопросов глупой жены.
— Чегой ты вспомнила? — наконец, выдавил он из себя. — Аль ревновать по старости приспичило?… Дай Бог память, первой я подмял здоровенную батрачку из барского поместья. Пондравилось…
— Сколько годков тады тебе было? — постаралась зачем-то уточнить в'едливая супруга. — Небось, осьмнадцать?
— Шашнадцать, навроде, … К чему ты разговор затеяла?
Женщина присела на лежанку. Склонившись к мужу, горячо зашептала.
— Прошка-то наш — будто монах, прости меня Господи. Девки мимо ходют
— прямь конфетки, што в грудях, што в бедрах — одно волнение. А молодой парень — за осьмнадцать уже, знай читает какие книжки, либо навоз лопатит. Рази это нормально? Уж не приключилась ли с Прошенькой какая болесть?
— Приключилась! — хохотнул Сидякин. — Двумя руками согнуть не может. Вот что, баба, сходи лучше к Феньке, та присоветует. А ежели получит кусок сальца да пяток яиц — исделает. Енто лучше, чем доставать занятого мужика.
Неизвестно, чем был занят Сидякин, но совет подал он хороший. Все в деревне знают, что Фенька — на все руки: самогончиком приторговывает, наговоры совершает, согрешивших баб потрошит, мужикам в такой малости, как женская ласка, не отказывает.
Утром, едва Прохор ушел на работу, мать побежала к Феньке. В узелке, как и советовал муж, — кусок сала, каравай хлеба и пяток куриных яиц. За стоящую услугу — малая плата, но за один разъединственный совет — вполне достаточная.
Фенька еще отсыпалась после нелгкой ночи. На пороге хаты — мужские чоботы, оставленные в спешке очередным «клиентом». Узнав о чем идет речь, Фенька сдержанно похихикала. Надо же, семнадцать лет, самое, можно сказать, время и вдруг — неустойка.
— Знакомо дело. Треба раскупорить парня.
— Как это раскупорить? — насторожилась «заказчица». — Резать, что ли?
Фенька вволю посмеялась, Успокоившись, жестами показала, что она собирается делать с Прохором.
За «раскупорку» мастерица запросила непомерную сумму. Такие деньги у инвалида-пенсионера никогда не водились. После долгих и горячих торгов бабы сговорились на малом — второй кусок сальца и дюжину яиц. А когда по осени забьют боровка, принести окорочек…
В субботу хозяйка жарко натопила баньку. Первой испробовала ее — понравилось. Муж любит пар, да и сын тоже не отказывается. Выскочила на огород простоволосая, разрумянившаяся. Но особо заниматься собой нет времени. Подбросила в печурку несколько чурбачков и побежала в избу. Вдвоем с соседом, дружком обезножившего Сидякина, вынесли инвалида из избы и погрузили в специально приспособленную тележку. Женщина впряглась в небольшие оглобельки, поволокла ее в конец огорода.
Когда муж был раздет догола и усажен на полок, немного передохнула. Потом скинула долгополую рубаху и принялась работать веником. В основном
— по больным ногам. Вдруг березовое изделие оживит их, заставит шевелиться?
Назар блаженно похрюкивал. Игриво ухватил грудь жены, удивился.
— Надо ж, стольких нарожала, а все еще — в силах. Приляг рядком, потолкуем ладком.
В супружеской постели — другое дело, там правит непреодолимое мужское требование. А в баньке — стыдобушка!
Женщина высвободила зажатую в клешне мужа грудь. Миролюбиво пристыдила охальника.
— Охолонь, Назарушка. Или еще одного пацаненка захотелось. Дак уже исделанных поднимать надоть.
То ли Сидякин усовестился, то ли вспомнил о том, что он уже не добытчик — живет семья на скудную пенсию и малое жалованье сына, но приставать к бабе все-таки перестал.
Обмыв мужа, натянув на него чистые исподники и рубаху, хозяйка снова призвала на помощь безотказного соседа. В результате инвалид был перебазирован в избу на свою, осточертевшую, лежанку.
