И уж кто-кто, а он-то понимал, откуда она взялась. Всю зиму курсанты мечтали поскорее стать офицерами и уехать на фронт. Гадали, где им доведется сражаться — на Висле? На Одере? Но вот война на западе идет к концу, и молодых мечтателей направляют совсем не туда, куда они собирались.
— Ох, как я понимаю вас, молодые люди, — мягко улыбнулся он. — Обидно вам. Поздновато родились. Выпускают вас к шапошному разбору. — Старик помолчал, потом тряхнул головой, торжествующе поднял вверх тонкий палец. — Только вы не спешите разбирать шапки! Я пока не вижу завершающего венца на голове нашей Паллады — хранительницы городов.
Выпускники переглянулись — о чем толкует старый музыкант? Нет венца, так завтра будет.
— Он на куполе рейхстага! — крикнул кто-то.
— На Эльбе! А до нее один бросок...
Шатров покрутил седой головой.
— Не в ту сторону смотрите, друзья мои.
Питомцы училища еще плотнее окружили своего капельмейстера. И тут как-то сам собой возник разговор о восточных делах, о зубастом драконе, который всерьез вознамерился проглотить все восточные земли. О, как обнаглел восточный дракон после маньчжурской трагедии! Должно быть, и впрямь поверил, что произошел от богини солнца Аматерасу, обитавшей где-то в сказочном небесном гроте. Поверил, что его страна и в самом деле создана богами из капель тумана вечности и посему призвана править миром, уверовал в непобедимость самурайского меча, добытого якобы из хвоста всесильного чудовища.
Вспомнился известный меморандум Танаки, в котором были определены ступени восхождения дракона к мировому владычеству: чтобы покорить мир, нужно сначала покорить Азию; чтобы покорить Азию, нужно сначала покорить Китай; чтобы покорить Китай, нужно сначала покорить Маньчжурию и Монголию; чтобы покорить Маньчжурию и Монголию, надо сначала покорить Корею и Тайвань.
— Только вы не подумайте, что здесь, — старик коснулся ладонью груди, — заговорила старая обида. Нет! Это чувство никогда не было присуще русским отходчивым душам. Что было — прошло и быльем поросло, и давно отбито чертой истории. Но все-таки до каких же пор — хотел бы я знать — из-за Амура будет торчать этот дамоклов меч самурайской ковки?
Старик поднялся с кресла, подошел к распахнутому окну. В полосе света, падающего из окна, четко вырисовывались гибкие ветви деревьев с молодой изумрудной листвой. Из окна пахнуло прохладой, листва зашевелилась, заплескалась на ветру, начал несмело накрапывать дождь.
— Время покажет... — тихо проронил кто-то.
— Да, оно должно показать. — Шатров глянул на часы. — Однако пора и прощаться. — Он прошел к шкафу для нот, достал из него бутылку шампанского, подаренную ему вчера заезжим московским гостем, и мечтательно, с накалом прошептал: — Предлагаю, друзья мои, выпить за нашу полную победу.
Загремели стулья. Хлопнула пробка. Фонтаном взметнулась игристая пена.
— И за ваш новый вальс! — прибавил к тосту звонкоголосый младший лейтенант с растрепанным льняным вихорком. — За вальс, который вы создадите в честь нашей полной победы!
Шатров скупо улыбнулся.
— За новый вальс? Да, я мечтаю о нем и верю: он будет! Новые времена рождают новые песни и новые вальсы. И неважно, кто его напишет...
Зазвенели граненые стаканы.
— За радостный вальс! — зашумели вокруг.
— И за то, чтобы спел его в Большом театре народный артист Иволгин! — шутливо дополнил дирижер.
— Сережка может, — вставил веснушчатый парень. — Он горластый.
Поздно ночью выпускников провожали на вокзал. С юга дул мокрый весенний ветер. Девчата пели о расставании и все поглядывали на отъезжающих офицеров. Под старым вязом какой-то лейтенант целовал девчонку и никак не мог от нее оторваться.
Шатров шел вместе с Иволгиным позади всех и уж в который раз пророчил ему большое артистическое будущее, наказывал беречь себя, а пуще всего свой голос. Потом спросил:
— Скажи откровенно, доволен судьбой?
Иволгин помолчал, потом негромко ответил:
— А что ж, не мешало бы пройтись по маньчжурским сопкам. Да расквитаться за батьку с казачьим атаманом Семеновым...
— Желаю удачи.
К воротам подошел грузовик, нагруженный чемоданами. Иволгин бойко вскочил в кузов, махнул рукой. Шатров снял фуражку, что-то крикнул вслед. По черному дождливому небу полоснула молния, и весело, раскатисто пророкотал первый весенний гром, предвещая близкую грозу.
II
Поезд мчался на восток. С веселым грохотом проносился через маленькие станции и полустанки, глухо гудел на железнодорожных мостах, надсадно пыхтел на подъемах, а выбежав на простор, на предельной скорости залихватски устремлялся вперед, оставляя позади шлейф сизого дыма. И казалось, бежал он не по тяжелым рельсам, а по стальным струнам, натянутым через всю Россию.
По сторонам — вольный разлив трав и озер. А вверху — майская голубизна. Вот на перегоне навстречу поезду к самой насыпи высыпали стайкой березки, окутанные легкой, прозрачной зеленью — будто хотели остановить стремительный бег вагонов. Но паровоз пыхнул на них дымом и паром, прорвался сквозь зеленый заслон и помчался дальше, выстукивая колесами:
«Победа, победа, победа!»
Генерал Державин неподвижно, с потухшей трубкой, сидел у вагонного окна, посматривал из-под мохнатых бровей на ликовавшую природу и чувствовал, как отходит, оттаивает его загрубевшая на войне душа. Все радости сливались вместе, воедино, и ему порой казалось, что природа торжествует не потому, что пришла весна, а потому, что приближалась она, долгожданная, выстраданная победа. Как не растопиться снегам, как не поголубеть небесам, если сделано такое великое дело!
Поезд шел вне расписания, не имел даже номера. С чьей-то легкой руки его назвали «пятьсот веселым». Людно и шумно в переполненных вагонах. В проходах копошились женщины с узлами и узелками, старики и старухи с рваными мешками и сумками. А больше всего было раненых, ехавших из госпиталей домой, на отдых. Кто играл в карты, кто рассказывал фронтовые были и небылицы, кто стучал о чемоданные крышки костяшками домино. Когда начинал шуршать и хрипеть, точно простуженный на морозе, немецкий динамик, все бросались к нему, за новостями с фронтов.
— Славяне! — раздавался голос какого-нибудь добровольного комментатора событий. — Рокоссовский вышел на Балтику!
— Войска Конева жмут на Прагу!
Рядом с генеральским купе ехали четыре младших лейтенанта. Проходя мимо соседей, Державин на минуту задержался.
— Кто такие? Там Эльбу надо форсировать, а они в тылу прохлаждаются... — Вид у генерала неприступно суровый, правая рассеченная бровь поднялась кверху.
Молоденькие офицеры вытянулись в струнку, опустили руки по швам. Сероглазый с чубчиком раньше других понял генеральскую шутку, заговорщицки прошептал:
— Амур едем форсировать... — И несмело улыбнулся.
— Амур форсировать? И-и, братец мой, куда хватил! — протянул генерал, пряча в бровях насмешливые искорки.
На больших станциях раненые выходили из вагонов глотнуть свежего воздуха, погреться на теплом майском солнышке. Их тотчас обступали, расспрашивали, скоро ли придет «окончательный конец фрицу». Полагали, видно, что раненые едут из-под самого Берлина.
— Полный порядок, папаша! — ответит, подморгнув, какой-нибудь разбитной сержантик с медалями на груди и подвешенной на бинте рукой. И пойдет по кругу отплясывать чечетку.
