— Ты посматривай за ним. Молоденький ведь. Отец ему нужен. Да не забудь привет передать. Привет ему тоже нужен, — сказал он, щурясь от света фонаря.
С запада подходил поезд. Длинный эшелон, не останавливаясь, промчался дальше. За ним прогромыхал, будто на буксире, еще один эшелон. На платформах стояли накрытые брезентом танки и самоходки.
Державин подвел Русанова к пассажирскому поезду, пожал ему руку и подтолкнул к ступенькам вагона:
— Езжай, езжай! Не мог уж заночевать...
Викентий Иванович едва успел вскочить в тамбур. Состав двинулся вдогонку за пробежавшими раньше эшелонами.
Державин стоял на перроне, смотрел на красный огонек хвостового вагона, а когда он исчез в ночной тьме, повернулся и пошел в штаб. Там ждали его неотложные дела.
XIV
Все, о чем думалось и говорилось в штабных кабинетах, что обозначалось на топографических картах, передавалось в зашифрованных донесениях и приказах, все, что зрело и вынашивалось в мыслях военачальников, — все это хранилось в глубокой тайне. Но труднее утаить было то, что происходило на глазах многих людей. Слухи о непрерывно прибывавших войсках проникали и в забайкальские сопки.
Викентий Иванович, вернувшись из Читы, начал решительно пресекать разговоры о воинских эшелонах: граница есть граница. Водовоза Фиалку он строго предупредил, что, если тот будет болтать лишнее, его отстранят от занимаемой должности. Фиалка примолк, но слухи по-прежнему шли и шли. В середине июля бутугурцы прослышали и о монгольских эшелонах. Этот день оказался переломным в жизни Бутугурского гарнизона.
С утра, как обычно, автоматчики вышли в падь Урулюнгуй на занятия. Собирались медленно и неохотно. Семь человек отпросились в санчасть. Юртайкин выклянчил у замполита денек для подготовки к вечеру самодеятельности. Если сюда присовокупить «штатного дневального» Посохина да Цыбулю- младшего, уехавшего на слет поэтов, — не вышло на занятия ровным счетом десять человек! Такого в будыкинской роте еще не бывало.
Когда рота ушла, все освобожденные начали стекаться в опустевшую казарму. Первым делом стали делить пригоршню табаку, которую пожертвовал для общества получивший посылку Фиалка. Делили осмотрительно, чтоб досталось всем поровну. В роли раздатчика выступал сам Фиалка. Насыпав на клочки газетной бумаги ровные кучки табаку, он отвернулся к стене. Поликарп, дотрагиваясь до какой-нибудь кучки пальцем, вопрошал:
— Кому?
— Ахмерову! — кричал Фиалка.
— Кому?
— Рядовому сверхсрочной службы Посохину.
Разделив табачок, расселись на ступеньках и начали, в который уже раз, толковать, почему это в приказе о демобилизации говорится только о действующей армии. Все сошлись на одном: виноваты японцы. Кто же решится увольнять в запас забайкальцев и дальневосточников, если рядом война? Сколько она продлится — неизвестно. Может, год, а может, и пять. Японцы упорствуют, о капитуляции и думать не хотят. А осторожные союзники на рожон не лезут. Куда им спешить? Вот и сиди у моря, жди погоды. Фиалка хотел принести карту, чтобы взглянуть, за какие острова идут морские бои, но тут появился Сеня Юртайкин. А где Сеня, там серьезного разговора не жди — на пустяк сведет любое дело.
— Ты, Поликарп Агафонович, теперь домой можешь не спешить, — улыбнулся он, подсаживаясь к Посохину. — Твоя Матрена будет ждать тебя до скончания века, потому как влюблена в тебя до потери сознательности. А скажи, кто тебе помог? Я тебе помог. И ты обязан за это дело весь табак мне отдавать.
— Ладно, ладно, учту, — соглашается Поликарп. — Мне только узнать, что ты нацарапал моей благоверной. Я с тобой рассчитаюсь сполна.
Автоматчики заулыбались. Все знали, о чем идет речь. После того памятного письма, в котором Матрена грозилась избить своего супруга каленой кочергой, Поликарп все старался докопаться до причины ее гнева. И вдруг получил второе, нежданное письмо. А в том письме пахучие листочки мяты, богородской травы и тысяча поцелуев и прочих ласковых слов. Жена называла Поликарпа и ясным солнышком, и голубем сизокрылым. С ума баба спятила!
— Что я говорил? Что? — стрекотал Юртайкин. — Смекнула твоя супруга: мужики теперь на вес золота.
— Вот чертов балалаечник, — дивился Поликарп. — Разбередил-таки мою Матрену! Любовь вспомнила, бестия, на старости-то лет.
— Э-э, брат! Бабу понимать надо! — торжествовал довольный Юртайкин. — Обожди, не такие еще письма получать будешь!
Поликарп с виду сердился, а в душе был доволен. Непонятно только, какие силы заставили его Матрену придумывать столько нежных слов?
Сеня хотел выпросить у прижимистого Поликарпа табаку, но, глянув через порог, вдруг увидел прибывшего из Читы ротного поэта.
— О, вы поглядите, кто нас осчастливил! Как с неба свалился.
— Уж скажи: «Як Пылып з конопель», — отозвался сверху Илько Цыбуля.
Уставшего с дороги поэта усадили на крыльцо и начали расспрашивать, как он съездил, какие привез новости. Илько снял влажную измятую пилотку, отер со лба капельки пота.
— Есть, хлопцы, новости, и неплохие!
— Ясно! Поэма «В когтях судьбы» получила всеобщее одобрение! — попробовал угадать Сеня, испытывающе поглядев на Илька.
— Та шо там поэма. Трэба пысать другую поэму. Судя по всему, хлопцы, судьба нас хоче выпустыть из своих когтэй.
— Как прикажете вас понимать? — осведомился Юртайкин.
Илько предусмотрительно поглядел по сторонам, таинственно прошептал:
— Мы, кажется, будем воевать...
Все сразу притихли.
— Дорога забита эшелонами с войсками и танками.
Юртайкин понимающе присвистнул.
— А я что говорил! — обрадовался Фиалка.
— Только, хлопцы, военная тайна, никому... — предупредил Илько.
— Сам-то видел? — спросил Посохин.
— Конечно. Знали бы вы, шо творылось сегодня у станции!
Илько еще раз поглядел вправо, влево и стал рассказывать, что видел сегодня утром на этой станции.
— Неужели грянет?
— А почему бы нет?
— Все может быть, — загомонили солдаты.
— Чуе мое сердце, должны мы вырваться из когтэй судьбы, — с уверенностью произнес Илько. — И прийдется, хлопцы, перековываться нам на вси четыре копыта. Поверьте моему слову.
Привезенная новость одних обрадовала, другие отнеслись к ней скептически.
— Хе, милок! Такими новостями Фиалка нас каждый день потчует, — пробурчал Посохин и меланхолично махнул рукой.
— То ли будет, то ли нет, то ли дождик, то ли снег, — прострекотал Сеня и вдруг спросил: — Уважаемый поэт, а где же ваша сумка с виршами?
