Ага, время обеда.
Значит, все сейчас в столовой, от самых маленьких клопышат до солидных старшеклассников.
Обед в Доме всегда был общим ритуалом. Причем его-любили даже не за то, что нас потчевали вкусными блюдами. Папа умел сделать из обыденной трапезы нечто вроде театра одного актера. Загадки, интересные рассказы, анекдоты так и сыпались из него. И каждый раз он садился за разные столы. То с малышней, то с теми, кто постарше, то с почти взрослыми. Это была большая честь – иметь Папу в качестве гостя за своим столом.
Интересно, сколько сейчас детей в Доме? Пятьдесят? Сто? Двести?
Наверняка больше, чем было нас.
Как говорится, аппетит приходит во время еды. Мы были одни из первых, на ком испытывалась стратегия и тактика воспитания ничейных детей. По-настоящему ничейных, а не осиротевших. И поэтому Дом нельзя было называть сиротским приютом.
Что ж, возможно, в верхах сочли, что подобное начинание является многообещающим, и в разных городах как грибы после дождя стали возникать такие же Дома.
Уголки возрожденного рая на Земле.
Инкубаторы.
А вот и административный корпус.
Именно здесь, на первом этаже, в конце коридора, расположен кабинет нашего директора. Папы.
В маленьком вестибюльчике, на стене слева, – огромный стенд:
ВЫПУСКНИКИ, КОТОРЫМИ МЫ ГОРДИМСЯ.
Ага, это мы. Все до одного. Сто пятьдесят шесть человек. Портреты тридцатилетней давности. Юные, устремленные в лучезарное будущее лица.
Хилл Сентебов… Геральд Фивейский… Виталина Фанталова… Даже в подборе имен и фамилий для нас Папа был очень щепетилен. Долой серых, невзрачных Ивановых, Сидоровых и петровых! И не будем впадать в формализм, награждая детей, как водится в детдомах, фамилиями типа Октябрьский, Майский или Февральский! Мы достойны самого лучшего и уникального… Чтобы все запоминали, как нас зовут, с первого раза!..
А вот и я – Антон Чеховский. Волосы торчат на макушке, зато нос вздернут кверху. Как же – скоро обо мне будет говорить весь мир, и фотографии мои будут красоваться не только на этой Доске почета, но и на страницах школьных хрестоматий, обложках многочисленных книг!..
Фотографии убраны под стекло, но все равно пожелтели за многие годы. Под некоторыми пора вписывать даты рождения и смерти. Знают ли здесь, что многих из тех, кем они гордятся, уже нет в живых? Вряд ли. Взять хотя бы тебя самого: за эти тридцать лет ты ни разу не приехал и не позвонил в Дом. Никто, возможно, и не знает, где ты сейчас и что с тобой…
– Простите, что вы хотели?
Молодая женщина в брюках, кроссовках и муж-. ской клетчатой рубашке, заляпанной известью и краской. В глазах – легкое удивление, не более того. Значит, я так изменился, что меня уже нельзя опознать по фотографии тридцатилетней давности.
Еще бы не измениться!.. Регулярное пьянство – лучший способ изменения внешности. И почему это кадровые шпионы им пренебрегали?
– Мне надо поговорить с Па… с вашим директором, – сказал я, проклиная себя за то, что не оделся более презентабельно. Подумает еще, что я – бродяга или нищий. – Мне буквально на пять минут…
– Вообще-то мы закрыты, – после паузы нерешительно начала женщина. – Видите ли, сейчас ремонт, и вообще…
Ремонт? Закрыты? Черт возьми, это еще что за новости? Когда это было видано, чтобы Дом закрывался, как какая-нибудь торговая точка?!.
– Дело в том, что я здесь проездом. И мне очень хотелось бы повидать Владимира Ивановича…
Она посмотрела на меня так, словно я сморозил какую-нибудь глупость. Потом перевела взгляд на стенд, и до нее наконец дошло.
– Так вы – из наших бывших выпускников?
– Моя фамилия – Чеховский. Вон там, третий справа в верхнем ряду… Так что, могу я повидаться с директором?
– Конечно, конечно, проходите, пожалуйста!..
– А он сейчас у себя? Женщина опустила взгляд.
– Он всегда у себя, – проговорила она странным голосом. – Вас проводить?
– Нет, спасибо. Я не забыл, где его кабинет…
По-моему, она все равно провожала меня. Только – взглядом. До тех пор, пока я не свернул за угол коридора.
Ну, вот я и пришел.
Дверь с начищенной до блеска бронзовой табличкой: «В. И. Яковин, директор».
Господи, ну зачем мне это все? На кой черт я приперся сюда почти за тысячу километров? Чтобы разбередить душу и себе и ему? Или обменяться ничего не значащими пустыми фразами о том, как быстро летит время, и о том, что ты по-прежнему помнишь и любишь Дом и благодарен лично ему, Владимиру Ивановичу, за счастливое детство?..
Но разве для этого ты стремился сюда через тридцать лет?
Чтобы избавиться от нахлынувших сомнений, я постучал в дверь. Ответа не последовало.
Тогда я толкнул дверь и вошел.
В кабинете почему-то было темно, как ночью. Ах, вот в чем дело. Окно закрыто темными светонепроницаемыми шторами. Однако стоило мне переступить порог, как на письменном столе, словно сама собой, зажглась настольная лампа.
Папа действительно был тут. Сидел за столом в своем любимом кресле с жестким сиденьем и высокой спинкой. Положив обе руки на подлокотники и откинувшись назад, он пристально смотрел на меня. На нем был его любимый темно-синий костюм, рубашка без галстука.
В кабинете почти ничего не изменилось. Изменился лишь его хозяин. Лицо стало морщинистым, волосы – молочно-белыми. Он и раньше не отличался полнотой, а теперь и вовсе стал худым. Сколько ему сейчас? Я вдруг с удивлением обнаружил, что не могу вспомнить ни день, ни год его рождения.
В любом случае ему должно было быть уже за семьдесят.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
Потом я сказал:
– Здравствуйте, Владимир Иванович. Вы помните меня?
Папа и глазом не моргнул.
– Конечно, – хладнокровно ответил он. – Антон Чеховский, третий выпуск…
– Вот, решил навестить вас, – заговорил я, испытывая странное смущение. – Как вы поживаете? Как здоровье? И почему вы сидите днем с огнем?
Рука моя сама потянулась к выключателю, но меня остановил его голос:
– Не включай свет, Антон. Он мне теперь противопоказан. Здоровье, понимаешь… Ты лучше присаживайся.
Напротив стола стоял стул, и лампа была направлена на него. Как будто Папа был следователем, а каждый, кто к нему приходит, – преступником.
Я потоптался в нерешительности.
Вообще-то, по традиции положено было кинуться к своему бывшему наставнику в объятия и трижды расцеловать его. Если, конечно, ты хочешь показать ему, что любишь его.
Но я не мог этого сделать.
А Папа почему-то не собирался вставать из-за стола.
Впрочем, спокойствия ему всегда было не занимать. И эмоции свои он старался не выдавать.
– Я слушаю тебя, Антон, – объявил он, склонив голову набок.
Будто я все еще был подростком и пришел к нему на очередную беседу по душам. Впрочем, для Папы это словосочетание было абсурдным. Была ли она у него вообще, так называемая душа?
Хотя тогда у нас такой кощунственный вопрос не возникал.
