верил. Он говорил меньше просто потому, что случившийся с ним удар повлиял на его органы речи, и если он волновался, то из угла рта у него текла слюна и тогда он становился совсем жалким. А ему не нравилось казаться жалким. Его тяжелые челюсти были всегда крепко сжаты, и он злобно глядел вокруг жестокими светлыми глазами, веки которых иногда дергались — трудно сказать, от смеха или от гнева. Он хвастался тем, что еще никому не удалось убедить его в чем-либо. Его двоюродная сестра, миссис Эмма Мимприсс, вдова лет сорока, которая жила в Раштон Грейндже и вела там хозяйство, вот уже двадцать лет пыталась уговорить его обеспечить ежегодную ренту ей самой и ее осиротевшему сыну Яну. Она очень искусно всякий раз заводила об этом разговор, но он неизменно отвечал:
— Ты-то ведь не умрешь с голоду, моя дорогая Эм. Что же касается Яна, то ему недостает только одного, чтобы окончательно угробить себя, — денег. Поэтому я бы уж лучше дал ему яд.
Ян учился в Оксфорде и посылал матери письма, полные циничных замечаний по адресу мистера Филипа Эрскина.
В Раштон Грейндже были огромные сады, заросшие густой травой лужайки, великолепные розовые кусты, громадные клумбы и большая оранжерея, защищенная проволочной сеткой от летних ливней. В доме всегда бывали гости — компаньоны отца, друзья семьи или скотоводы, интересовавшиеся племенным скотом, который пасся на землях Эрскина. Управляющий и два белых надсмотрщика жили в коттеджах, недалеко от современных строений фермы, скрытой от главного здания зеленой стеной деревьев.
Отец сидел на террасе в кресле-каталке и завтракал. На его щеках играл здоровый, яркий румянец. Свою аппетитную трапезу он прервал только для того, чтобы кивнуть Тому и указать ему рукой на стул. Высокий слуга-зулус с лицом патриарха и убеленной сединами бородой стоял за креслом отца. Это был Умтакати, дядя Коломба, человек, перед которым Том благоговел с раннего детства.
— Я слышал, ты огорчаешь Хемпа, — заметил мистер Эрскин.
— Такого негодяя не огорчишь, он слишком толстокож для этого, — ответил Том.
— Ты не соображаешь, что говоришь.
— Нет, отец, я соображаю, и чем скорее он уберется отсюда, тем лучше.
Эрскин-старший продолжал свой завтрак, проворно двигая челюстями и руками, — он хотел показать, что успешно преодолевает свою немощь. Взгляд его был полон презрения, а брови сердито поднимались и опускались.
— Не примешиваются ли тут личные мотивы? Что ты имеешь против Хемпа?
Том почувствовал, как лицо его заливается краской.
— Значит, вы об этом хотели со мной говорить?
— С тобой нельзя говорить, ты становишься диким зверем.
Том кисло улыбнулся.
— Извините меня, — сказал он. — Я немного расстроен. Не будем говорить о Хемпах.
Филип Эрскин кивнул головой. Он любил лаконичную речь и сам говорил кратко, хотя привыкнуть к этому ему было нелегко.
— Видел ли ты миссис О’Нейл? Она прислала тебе записку.
— Мисс О’Нейл. Да, я ее видел.
— Отличная молодая женщина! Ей нет равной. Не могу понять, почему ее не приберет к рукам какой-нибудь парень.
Том сразу почувствовал себя неловко и был недоволен тем, что отец перевел разговор на женщин. Он поднялся, чтобы уйти.
— Я заказал для тебя в Спидейл Стад абердинского быка и двух телок. Их вышлют из Англии через два-три месяца.
— Чудесно, отец. Я очень вам благодарен.
— Почему тебе не нравятся девонцы?
— Они слишком нежны для степи — кожа да кости и никакого мяса. Абердинцы же — одно мясо, да и выносливы они очень, а если скрестить их с местной породой, то получится прекрасное стадо.
— Не нравится мне эта твоя затея со скрещиванием. Что станет с племенными производителями, если ты случишь их с тощими коровами из зарослей?
— Тощие коровы! Да ведь их родословная берет начало от времен фараонов. Вот уже пять или шесть тысяч лет Африка губит их, и все же они живут. Вот что мне в них нравится. Абердинцы добавят им мяса и молока и сохранят их выносливость. Я собираюсь влить абердинскую кровь в стада всех краалей в долине.
— Какая глупость!
Он сидел нахмурившись и пытался сдержать слюну, скопившуюся у него во рту. Внезапно он хрипло закричал на слугу-зулуса, и великан, ласково улыбнувшись Тому, покатил Филипа Эрскина в дом. Через окна, начинавшиеся у самого пола, до Тома доносились голоса и звон посуды. Миссис Эмма Мимприсс, хозяйничавшая в Раштон Грейндже большую часть года, держала дом гостеприимно открытым. Но, кто бы ни были ее гости, Том не хотел их видеть. Они обычно бесцельно бродили по комнатам, перелистывали газеты и английские журналы, пили чай на террасе, играли в теннис или крокет, меж тем как отец сидел в кресле у окна своего кабинета, презрительно нахмурив широкое морщинистое лицо. Том взял свою шляпу и быстро зашагал по лужайке. Если отец и намеревался что-то сказать ему, он все равно ничего не сказал, и нечего больше ждать. Они никогда не делились друг с другом своими сокровенными заботами и ни о чем не могли говорить больше пяти минут, кроме как о ферме. Первое время, когда он возвратился домой, узнав о болезни отца, он был не в силах стоять у постели больного и смотреть в охваченные ужасом глаза. О чем думал тогда отец? Вспоминал ли о своей жене, матери Тома? О детстве ли сына? Или все эти годы представлялись ему только сроком, в который он удвоил, утроил свое состояние? Придя к нему в спальню, Том нетерпеливо ждал кивка сиделки, означавшего, что уже можно незаметно выскользнуть из комнаты. Тогда он убедился, что они с отцом никогда не поймут друг друга. И по мере того, как отец поправлялся, оба старались нащупать какую-то возможность компромисса, полуправды, горькой для Тома, истощавшей его терпение и силы.
Том дернул за поводья, и экипаж помчался по аллее. Он снова взглянул на деревья; небо чуть побледнело, и в его синеву врезался почти прозрачный осколок убывающей луны. Радостное настроение исчезло, как пороховой дымок, и Том чувствовал какую-то подавленность и злость. Приближаясь к своему коттеджу, он увидел, как с дорожной насыпи кто-то соскочил в высокую, доходившую до колен траву. Это был Коломб. Том придержал лошадь и остановился.
— Отправляйся домой и распрягай, — сказал он Мбазо, передавая ему вожжи. — Я не поеду в поселок.
Коломб подошел к нему, и они вместе пошли по дороге. Том шел быстрее обычного, не говоря ни слова, а зулус с башмаками через плечо шагал следом, с тревогой поглядывая на него.
— Где ты строишься? — резко спросил Том.
— На земле моего отца. Потом я построю новый крааль.
— Так. А полиция?
— Они оставят меня в покое. Том, ты ведь сказал, что они не тронут меня.
— Разве я это сказал?
У старых резного дерева ворот, по обеим сторонам которых тянулась каменная ограда, они свернули с аллеи; это был участок земли, заросший огромными старыми камедными деревьями со стволами толщиной в восемь футов, а за ними в небольшой лощине под тенью листвы расположилась хижина с тростниковой крышей. Детьми они часто играли в этой хижине, где тогда пахло мышами и пылью. Они влезали и вылезали через разбитые окна, а в старой плите, бывало, хранили персики и гранаты, инжир и сладкие полосатые яблоки, что росли возле пересохшей канавы. Плодовые деревья были в то время старые, кривые и безнадежно запущенные. Их посадил человек, который выстроил Парадиз. Но он не успел насладиться фруктами и уехал, и одному богу известно, что с ним сталось.
— Какое хорошее место, — тихо и задумчиво заметил Коломб, припомнив прошлое.
— Я не могу защитить тебя от полиции, — раздраженно сказал Том. — Коко дома, но против нее поднимут судебное дело с адвокатами и всяческими неприятностями. Полиции все это не нравится, ты понимаешь? Если они смогут отомстить, месть будет жестокая. Что им от тебя нужно?
— Налог и принудительный труд.
