верхушки деревьев. Сержант Райли, заткнув нос платком, ногой перевернул застывший труп. Зулусы закрыли лица руками и отвернулись. Райли сердито прикрикнул на них.
— Да, инкоси, это он, Бамбата: редкие верхние зубы, шрам на щеке, жидкая борода и большой свирепый рот… эта страшная дыра…
— Отрежьте ему голову, — приказал Райли.
Полицейские взглянули на труп с глубоким, нескрываемым страхом и недоверием, и ни один не шевельнулся. Белый кавалерист, покрывшись потом, несмотря на то, что в ущелье было сыро и холодно, напряженно ждал.
— Отрежьте ему голову, — повторил Райли одному из зулусов-полицейских.
— Инкоси… — пробормотал полицейский.
Его черные глаза, сощурившись, превратились в щелочки; он не сдвинулся с места, а весь его вид ясно говорил, что он скорее умрет на месте, чем позволит себе надругаться над телом столь могущественного и столь прочно заговоренного человека, как Бамбата. Кто мог с уверенностью сказать, что здесь нет подвоха и что истинный, живой вождь не отомстит ему и его семье?
Сержант Райли наконец понял, что ничего не добьется. Некоторые вещи белым приходится делать собственноручно. Он вдохнул побольше воздуха и наклонился над разлагающимся телом. Большим складным ножом он быстро сделал надрез вокруг синей, распухшей шеи; затем резким ударом рассек шейные позвонки и перерезал сухожилия.
— Экспонат первый сорт, — сказал он и бросил голову в притороченную к вьюку на спине лошади суму, которую поспешно открыл солдат.
— Господи! Меня сейчас стошнит!
Райли протер руки чистым песком и вымыл их в прозрачной воде.
— Нам пора ехать. Совсем стемнеет, пока мы доберемся до лагеря.
Несколько женщин признались на допросе, что над водопадом все еще скрываются воины во главе с индуной из племени зонди. Рискуя жизнью, женщины носили им еду. Они все еще верили, что Бамбата жив и велит зулусам продолжать борьбу.
Полковник Эльтон тотчас выделил бригаду в пять тысяч человек, чтобы прочесать лес. Он приказал им следить за тем, чтобы все держались поближе друг к другу, ибо части несли особенно большие потери, когда люди рассеивались дальше, чем на расстояние, на котором их можно было бы окликнуть. Уиненский полк легкой кавалерии в пешем строю составлял в этой экспедиции правый фланг. Конникам не очень-то улыбалось заменять пехоту, но тем не менее они рвались в бой и не нуждались в поощрении, Том начал понимать, что человекоубийство, как и любая охота, заразительно, как болезнь. Всякое недовольство и обида, казалось, разрастались в сердцах людей, как злокачественная опухоль, и люди, такие добродушные еще шесть месяцев назад, не узнали бы сами себя в эти июньские дни, когда каждый старался превзойти другого числом добытых голов, когда безудержно росла страсть к убийству, поощряемая личным примером командиров. Взвод Тома охватила та же болезнь, но то, что другие совершали без всяких угрызений совести, люди Тома делали тайно, чувствуя себя виноватыми. Том видел это по их поведению. Они были угрюмы и сердились, когда другие солдаты дразнили их «пуританами». Он ждал, что общая недисциплинированность солдат проявится и в их отношении к нему, но этого не случилось. Они по- прежнему беспрекословно повиновались Тому, но скрывали от него свои мысли. Они напоминали отряд корсиканских бандитов, сохраняющих благоговейное уважение к своему священнику. Неужели он и в самом деле был священником, то есть олицетворением высшей совести, к которой они, их дети или внуки должны возвратиться с великим раскаянием? Если так, значит он неудачник — тихий, молчаливый, во что-то верящий, но не способный на решительные действия.
На рассвете того дня, когда Райли отправился за головой Бамбаты, у Тома произошел разговор с сержантом.
— Дональдсон, наши солдаты тоже ведут счет головам убитых мятежников?
— Не думаю, сэр. Насколько мне известно, они этого не делают.
— Почему?
— Они понимают, что вам бы это пришлось не по вкусу.
— Такие чувства делают им честь, черт возьми! И все же некоторые из них расстреливали пленных, а другие стреляли пулями дум-дум.
— Очень немногие. Но даже им не хотелось бы, чтобы вы об этом узнали.
— Ты что-нибудь предпринял в этом отношении? Тебе известно, что Уилер продал в ученичество четырех ребятишек?
— Да. Я пообещал Уилеру рассказать об этом его отцу, и я буду удивлен, если старый кузнец не заклеймит его раскаленным железом. Но это его не слишком обеспокоило; он только просил меня ничего не рассказывать вам.
— Как будто это меня хоть сколько-нибудь интересует!
— Я пытался поговорить с людьми, но они смотрели на меня с яростью, и я чувствовал, что они потом будут просто издеваться надо мной. Они покорно слушаются вас, но со мной считаться не хотят.
— А между тем они с каждым днем ведут себя все хуже и хуже.
— Я бы этого не сказал, сэр. Есть одна вещь, которой они не забудут до конца дней своих, — это то, как вы действовали в бою при Нкунзини. Они сердятся, когда слышат, как всякие Роузбады, Рэнджеры и прочие подонки из Иоганнесбурга и Кейптауна, воевавшие меньше двух недель, хвастаются числом убитых ими мятежников.
— И поэтому не хотят отставать от подонков. Что ж, лучших учителей по части разбоя, чем некоторые добровольцы, им не найти. Я видел их за «работой».
Спустя полчаса колонна отправилась прочесывать лес в ущелье. По сравнению с первыми днями восстания количество правительственных войск и их вооружение значительно возросли. Вьючные мулы с притороченными пулеметами в строгой последовательности перемежались пехотой; полевые орудия, скорострельные пушки, зарядные ящики и санитарные фургоны катились по неровным степным тропам. Сзади быстрым, мелким шагом двигались неутомимые и бесстрастные санитары-индийцы в поношенных, непомерно просторных мундирах.
Первой в лес вступила часть наемников и пехоты, и едва они скрылись из виду, наступила странная тишина. Пять или шесть тысяч человек исчезли, не издав ни звука, не подав ни единого знака. Затем спешившиеся кавалеристы образовали кордоны, блокируя лесные высоты, чтобы лишить мятежников возможности ускользнуть через проход в ущелье. Там оказался в стороне от своего взвода и пробирался через пахучие заросли, надеясь выйти к какой-нибудь скале и там определить свое местоположение. Иногда он натыкался на муравьев. Черные и лоснящиеся, каждый длиною в дюйм, они медленно ползли гуськом и были бесконечно равнодушны к любому препятствию, словно время и лес принадлежали им. Пробираясь вперед, он путался в густой траве, которая, стремясь к свету, тянулась к верхушкам деревьев и цеплялась за все, к чему ни прикасалась. Том старательно обходил ползучие растения, щетинившиеся толстыми ядовитыми колючками, и кусты, украшенные гирляндами белых и пурпурных цветов, прекрасных и нежных, но без запаха. Дикость, величие и таинственность леса никак не вязались с войной, он это ясно ощущал. Слепо, с безжалостным безразличием предавалась природа своему извечному коловращению, однако за все бесчисленные века она не видела ничего более жестокого, чем охота на людей, в которой участвовал и он, Том.
Мрак сомкнулся над ним, и он очутился перед почти не разрушенной стеной скалы; серая, поросшая мохом, она поднималась с бугра к невидимому небу. Он припомнил, что с гребня горы в дальнем конце прохода заметил на расстоянии около двух миль какое-то нагромождение скалистых глыб, где вполне могли находиться гнезда орлов, а при наличии более глубоких пещер — и логова леопардов. Заросли деревьев и ползучих растений были очень густы, и прошло немало времени, прежде чем он отыскал тропинку в обход скалы. Он выбрался на широкую площадку; глыбы, громоздившиеся слева от него и внизу, поднимались на головокружительную высоту со дна ущелья. Где-то в глубине шумел водопад, но Том не видел его, ибо он скрывался в каком-то прекрасном и таинственном уголке. На многие мили вокруг простирались отвесные, почти сплошь лесистые склоны, и нигде не было видно ни малейшего признака вооруженных людей, с
