– Вот что – хватит!.. Вы задержаны как подозреваемая в убийстве. Что не понятно?
Не понятно было ничего. Правда, Катя, никогда не общавшаяся с правоохранительными органами, понаслышке знала, что да, могут на сколько-то там задержать. На всякий случай она вопросительно посмотрела на своего адвоката. Тот молча развел руками, подтвердил, что ли.
Катя внезапно вспомнила сцену, многократно растиражированную отечественным и мировым кинематографом.
– Я имею право на телефонный звонок.
Семенов, не удосужившийся напомнить ей об этом праве, тем не менее кивнул. Заморевич сморщился как от незрелой клюквы, предвкушая последующую сейчас телефонную истерику, но телефонный аппарат в ее сторону пододвинул, бросив:
– Звоните, но недолго.
Куда нужно звонить, Катя не знала. Понапрасну беспокоить родителей, доводя до инфаркта сообщением о том, что их дочь ночует в милиции по подозрению в убийстве, было никак нельзя. Звонить за полночь кому-то из друзей с такой чушью тоже было несерьезно. И Катя выбрала единственного своего соучастника, Марию Михайловну. Та, несмотря на поздний час, трубку схватила моментально, закричала в волнении:
– Катя, где ты? Что они с тобой сделали?
– Тетя Маша, вы не волнуйтесь, ничего они со мной не сделали, просто поздно уже, и я здесь заночую.
– Катерина, не дури! Где здесь?! Ничего не поздно! Бери такси и приезжай домой! Или они тебя не отпускают? Я сейчас сама за тобой приеду. Катя, они тебя арестовали?…
Голос соседки сорвался, было слышно, как в отдалении залаял Боб.
– Не знаю, – призналась Катя, – вроде бы нет. Только вы, пожалуйста, не волнуйтесь и возьмите Боба к себе.
– Уже взяла, уже взяла! Ты не бойся, девочка, мы тебя дождемся…
Заморевич решил свернуть излияние бабьих чувств.
– Заканчивайте.
Катя наспех попрощалась и положила на рычаг теплую трубку. Старший следователь по особо важным делам, кивнув на Катину сумочку, строго велел:
– Можете оставить себе самое необходимое.
Кате всегда казалось, что она носит с собой только самое необходимое. Выяснилось же, что в действительности необходимого намного меньше, а все остальное возбраняется.
Необходимое легко поместилось в маленький пластиковый пакетик с надписью «Мир камней. Кейптаун». Расческа, упаковка одноразовых платков, гигиеническая салфетка, несколько дежурных прокладок. Две пачки купленного еще днем «Кента» и зажигалка. Телефон, ключи от квартиры и машины, документы, печать фирмы, маникюрные ножницы и даже часы оказались предметами нон-грата.
В другое время, лишенная даже одного из этого жизненно важного набора, Катя впала бы в несусветную панику. Сейчас же, отнятые вкупе, все сразу, они не вызывали ни сожаления, ни горечи потери. Только большое, всеобъемлющее, спасительное отупение и неожиданная покорность остались в ней.
9
Впоследствии Катя так и не смогла восстановить единой картины происходившего с ней в те памятные дни. Дни, поделившие жизнь на две четкие половины. Красочное, ясное, наполненное воздухом и светом «до», в котором светлой и чистой – оказалось вдруг – была даже самая большая печаль, и мрачное, затхлое, тяжелое «после», пролегшее жгуче-черной полосой по зебриной шкуре жизни.
От дней тех в памяти Кати остались только отдельные сцены, слова, движения и запахи, грозовыми сполохами вспыхивающие время от времени в голове.
Тяжелый, безысходный грохот захлопывающейся за спиной металлической двери, лязганье металлом по металлу. За мутной перегородкой оргстекла со следами жирных пальцев потерпевших и преступивших черту – двое в серой милицейской форме. Серые рубашки в брюки под ремень, высоко шнурованные черные ботинки. Перед ними на видавшем виды столе – тоненькая серая бюрократическая папочка с большими четкими буквами «Дело №…», и Катя отчетливо видит свою фамилия под ними.
Говорят грубо, резко, отрывисто и пронзительно громко…
Кто-то берет Катю за кисть, неудобно выворачивая руку, зажав локоть себе под мышку, и возит по ладони черным и гадким, от чего на руке четко проступают петельки, зигзаги и линии. Выворачивая руку по своему усмотрению, этот кто-то больно прижимает Катины пальцы к поделенному на квадратики листу бумаги.
Потом Катя стоит, беспомощно вытянув перед собой сажисто-черные ладони, и слезы бессильно льются по щекам, искажая без того смутную картину, добавляя серо-черному нелепый радужный ореол.
Кто-то третий, тоже в сером, берет сзади Катю за плечи и ведет по темно-зеленому коридору в тупичок, где за обшарпанной коричневой дверью висит на столе изъеденная ржавчиной железная раковина со сколами застарелой эмали, а над ней – убогий латунный кран с единственным вентилем. Только холодная вода.
Матернувшись, он галантно задирает Кате до локтей рукава светлого пальто, желтого английского костюма.
В обжигающе ледяной воде не хочет мылиться осклизлое хозяйственное мыло, чернота развозится по тыльным сторонам кистей, по запястьям. На засаленную бурую эмаль падают жалкие хлопья серой скудной пены…
– Извините, – равнодушно интересуется Катя, – где я?
– Изолятор временного содержания. Захарьевская, бывшая Каляева, может, слышала? Все слышали…
Сумеречное узкое помещение: бетонный пол, шершавые бетонные стены, густо исписанные посланиями прежних временных жильцов, деревянные лавки вдоль стен, в углу немыслимо загаженная раковина и нечто диковинное, при ближайшем рассмотрении оказывающееся обычным унитазом. Единственное маленькое окошко высоко в стене забрано сваренными крест-накрест толстыми арматуринами.
Катя долго стоит у порога, боясь шагнуть дальше, и в ушах ее издевкой звучат слова старшего следователя:
– У нас имеются для подобных случаев специально выделенные места…
Нет! Нет, нет и нет! Здесь нельзя ночевать. Здесь нельзя даже на лавку присесть, не замаравшись.
Катя слышит, как несколько раз за спиной у нее открывается «глазок», чувствует на себе чужой враждебный взгляд.
Больше нет сил стоять, и через некоторое время, еле живая от пережитого, Катя уже лежит на вытертой до блеска чужими штанами лавке, надвинув на лицо большой капюшон пальто, подложив согнутую руку под голову…
Сквозь сон слышится громкое металлическое хлопанье и зычный мужской голос:
– Подъем!
Катя лежит с закрытыми глазами, пытаясь понять, отчего по всему телу идет такая ломота и продирает холод. Странный какой сон… Кажется, и не кошмар, а пошевелиться страшно.
– Встать, я сказал!..
Катя неуклюже вскакивает на ноги, отчего-то мысленно ругая будильник, открывает глаза и видит вокруг себя грязные темные стены с похабно-ностальгическими надписями.
Камера…
– Пошевеливайся давай, я тебе не ресторан. – Мужской голос безобиден и весел. В открывшееся в двери маленькое окошечко падает неровно отрезанная половинка кирпичика хлеба. Падает прямо в руки подскочившей в испуге Кате. Следом почти что в живот упирается алюминиевая солдатская кружка с кратким пояснением:
– Чай. Кашу будешь?
В окошко пролезает старая алюминиевая миска с серо-бурым варевом, от одного вида которого хочется плакать.
