краник и восхищаться, восхищаться чудом уцелевшим обломком империализма, предполагать, сколько разных пальцев касалось и краника, и таких же витых ручек.
Все это богатство было торжественно вручено Сергею Кирилловичу в качестве приданого за дочь, вместе с причитающимися трубой-коленом и туеском со щепочками и шишечками, чтобы вместе пили они для укрепления семьи духмяный чай с привкусом дыма и позапрошлого века.
Катя поерзала в шезлонге, подтянула на себя пахнущую деревней тяжеленную, до пят, доху и повернула голову в сторону доносившегося мерного шарканья: раскрасневшийся от работы Сергей в дутых стеганых штанах, делавших его похожим на рекламу автомобильных шин, в валенках и исландском свитере чистил деревянной лопатой дорожку возле крыльца. Лопата была сродни тулупам, такая же старая, видавшая виды, с черенком, потемневшим от вспотевших в работе рук, обитая по краю жестяной ленточкой с рядком мелких гвоздиков. Шир, шир, шир-шир…
Катя улыбнулась Белому Свету и сладко поежилась во влажном тепле овчины. «Как же я их всех люблю! Господи, как я их люблю!» – подумала она так искренне, так из глубины, так от сердца, что на глаза от счастья начали сами собой наворачиваться слезы.
– Катя, Катюша, – закричала Ольга Петровна. – Надень шапку – голова замерзнет!..
– Да-да, Катя, надень что-нибудь на голову, – поддакнула ее собственная мама.
– У меня капюшон на голове, – попыталась отбрыкаться Катя.
– Капюшон на голове, а лоб голый. Надень шапку.
Вставать, вылезать из нагретой овчинной норы не хотелось, тем более что совсем она и не мерзла. Ну что они все пристали, в самом деле…
Дело в том, что Катя была беременной, и будущие бабушки не сводили с нее глаз, доводя поминутной опекой до бешенства. Они бесцеремонно лазали ей под одежду и проверяли, достаточно ли, по их мнению, на ней штанов и кофт, заставляли есть тертую морковку и пить кефир и следили, чтобы она, упаси Бог, не закурила. Они считали, что Катя должна в определенное время ложиться спать, не сидеть долго у компьютера и, разумеется, никуда не ездить.
Подошла Катина мама, упрямо принесла с собой шерстяной комок.
– На, посмотри, какую наденешь? – Она повертела перед Катиным носом двумя нелепыми вязаными шапчонками. – Хочешь беретик? Смотри, какой чудный!..
Беретик, действительно, был чудный, почти такой Катя носила в младших классах, розовенький в полосочку.
– Мама, не надо мне никакого беретика. Мне не холодно.
– Сейчас не холодно, а через пять минут будет холодно. У тебя гайморит начнется. Тебе что, трудно?!
– Когда начнется, тогда и надену.
Катя отвернула голову и закрыла глаза. Надеть беретик было совсем не трудно, забота даже веселила, но хотелось немножко повредничать. Так приятно вредничать и капризничать, когда все носятся с тобой. Правда, иногда Катя вполне искренне думала, что заботятся вовсе не о ней, а о ребенке, а сама она превратилась в какую-то коробочку, тыкву, вместилище и только этим и ценна для окружающих. Свекровь- то наверняка в первую очередь о «наследнике престола» печется. Она первая сделала из Кати этакую кубышку-инкубатор и следит теперь, чтобы инкубатор не поломался до времени.
Сергей Кириллович отставил в сторону лопату, решительно подошел, взял из рук тещи беретик и бесцеремонно напялил его Катерине на голову, подпихнув под капюшон и надвинув низко на лоб. Глаза его смеялись. Катька покорно молчала.
Сергей к беременности подходил более трезво, с мелочной, докучливой опекой к Катьке не лез. Но ему было очень приятно демонстрировать на людях свою власть над женой, а ей было приятно, что ему приятно. Тем более что цену этой власти оба они знали хорошо.
– Эй, хозяева!
Из-за угла дома вышел Чеширский Кот Тимухин в серебристой дубленке, нерповой шапке, идеальных брюках со стрелками. В руках он нес что-то наподобие коробки от детской обуви.
– Насилу нашел! Мир этому дому. Здравствуйте, сударыни, – это было обращено к женщинам, – здравствуйте, все.
Сергей направился навстречу гостю. Не удивился. Катя дернулась, чтобы лучше рассмотреть нежданного гостя, и внутри дохи сразу стало свежо, и от беретика зачесался лоб. По-хорошему нужно было встать и тоже двигаться навстречу, улыбаться благодарно и широко, преданно заглядывать в глаза и кокетничать в ответ на комплименты. Но совершенно не хотелось ничего этого делать, несмотря на все приличия-неприличия, такт и этикет…
Со стороны, откуда-то с обочины реальности, доносились до Катерины возгласы знакомства, смешки. Уютные, домашние проявления обыденной человеческой жизни, и Чеширский Кот не вызывал больше паники и опаски, не ассоциировался с несчастьем, с возможной бедой, а казался просто-напросто симпатичным, неплохим дядькой Тимухиным.
Тимухин оказался негордым, ничуть не обидевшись, подошел сам, густо и зычно зревел издалека:
– Ага, что, Катерина, плющишься?
Катя повернула голову в его сторону, не выдержала и расхохоталась, не ожидав от поверенного такого шкодного, тинейджерского слова.
– Здравствуйте-здравствуйте! – приветливо, нараспев встретила его Катерина, унимая смех. – Как вы говорите: плющишься?
Ее состояние еще несколько минут назад, до беретика, точно характеризовало именно это слово. Хорошо спать, провалившись в сон, как в вату, давая отдых отекающим ногам, моментально отключаться от действительности. Но еще приятнее спать, когда совсем вроде бы и не хочется. Не проваливаться, не исчезать, а плыть по самой поверхности сна, подремывать и сквозь дрему чувствовать, как доносятся еле слышные голоса, – слов не разобрать, – мерный шорох лопаты по снегу, позвякивание неосторожной ложечки о край чашки. Это сон-присутствие, сон-приятная полуявь, который возможен только в состоянии абсолютной безопасности.
– Так внук мой говорит, если я на диване у телевизора медитирую. То есть не смотрю, а пребываю в некой длительной предсонной прострации.
– Да, Юрий Филиппович, я именно плющусь, – довольно ответила Катерина, – извините меня, я сейчас присоединюсь к коллективу.
– Что ты, не торопись! У тебя на лице написано блаженство. Такие минуты растрачивать грех. Кстати, я тебе занятную вещицу привез, так сказать, тест на злопамятность. Не смею мешать, пошел ко взрослым.
Со старомодной учтивостью Тимухин удалился в сторону крыльца, оставив на Катиных коленях сложенный вчетверо «Тайный советник». Газета была заранее раскрыта на нужной странице. Как модно в последнее время, в ней в очередной раз со смаком обсуждались очередные «оборотни в погонах». Ничего нового, если бы не упоминавшаяся в числе прочих фамилия Бориса Николаевича Заморевича.
Как там Тимухин сказал, «тест на злопамятность»? Видимо, Катя была не злопамятной, Заморевича ей было жалко.
С крыльца слышались радушные и домовитые хозяйские возгласы, ответы Чеширского Кота.
– Сейчас шашлыки вострить будем…
– Нет-нет, благодарю покорно, незваный гость – он, сами знаете…
– Ну что вы такое говорите!
– Покорно благодарю, но временем ограничен. Ехал почти что мимо, вот и созвонился. Мне еще далеко ехать. Я ненадолго и сугубо по делу.
– Ну хоть чаю-то, чаю, настоящего, с дымком, из самовара? Самовар только поспел.
– Самовар у вас роскошный.
– Бабки моей еще самовар! Вот посмотрите…
– О-о! Надо же! И как удалось сохранить? Из такого самовара чаю выпью с удовольствием…
Топот отряхиваемых от снега валенок, скрип половиц деревянного крыльца, легкий хлопок двери, стихаемый за дверью собачий лай – все постепенно переместилось внутрь дома.
Катерина со вздохом выбралась из мехового убежища и, ежась, побрела к дому. Постучала ногами,
