начальницу нашего детприемника НКВД РСФСР звали Жабой, и не только воспитанники — враги народа, но и ее подчиненные за глаза. Эта точная кликуха затмила имя и отчество, и при попытке вспомнить, как ее все-таки величали, вспоминается только огромная, усатая, жирная тетка с коротенькими толстыми ручонками, со многими подбородками при отсутствии шеи и маленькими, выпуклыми лягушачьими глазками, обязательно ряженная в зеленые платья, шелковые или шерстяные, в зависимости от времени года. Начальницей в своем ведомстве она считалась необычной — энкавэдэшные достоинства совмещала в себе с талантом великой художницы-сталинописки.
Ее огромный кабинет, размером с нашу палату, то есть трехкамерный, выглядел настоящей мастерской художника. Два здоровенных мольберта, тумба с красками и кувшином с кистями были главными предметами в официальном обиталище Жабы. По центру зала между мольбертами стоял большой письменный стол с двумя креслами, а над начальственным “троном” висел черно-белый литографский портрет родного отца всех наших заведений, наркома НКВД СССР Лаврентия Павловича Берии. Прямо против него в старинной золоченой раме красовался сам вождь — Иосиф Виссарионович в кителе, с трубкой в руке, он с загадочной улыбкой поглядывал на земляка Лаврентия. На мольбертах громоздились два огромных полотна с главной темой всей жизни Жабы-художницы — Сталин и дети. В мастерской-кабинете пахло масляными красками, скипидаром и вкусным табаком. Она курила какие-то длинные папироски. Служба шепталась, что это любимое курево вождя, что начальница, как большая шишка и его портретистка, вполне их заслуживала. Ее портреты и картины с генералиссимусом забирали важные военные начальники, приезжавшие на машинах.
При всем таланте и значимости эту тетеньку в ДП не любили и стар и млад, и сестра и брат, как говаривала наша посудомойка Машка — Коровья Нога. Даже вохра не баяла про нее ничего хорошего. Смотрела она на всех со своих начальственных гор, как на букашек, копошащихся внизу, которых в любой момент можно раздавить или отправить в никуда.
Правой рукой начальственной Жабы служил воспитатель пацанов, награжденный кликухой Крутирыло. Бывший старший надзиратель, сосланный к нам из колонтая для укрепления рядов, а может быть, после какой провинности. Происхождением своим он гордился и при воспоминаниях о прошлой работе почесывал волосатые руки. Видать, в ИТК специализировался по рукоприкладству. “О шо мы сделаем с им... О шобы неповадно было...” — говаривал он, ведя за шкварник в карцер провинившегося пацанка.
Ближайшими заспинниками надзирателя были три охранника — Пень с Огнем, Чурбан с Глазами и просто Дубан — старший попердяй, сексот и болтун, выполнявший в ДП роль возилы-экспедитора. Первые двое работали еще ключниками и гасилами — вырубали перед сном свет в палатах, отдавая приказ — спать, и закрывали на замки двери отсеков, выходящих на шахту лестницы. По утверждению никого не боявшейся посудомойки, все эти типы были трусливыми животными, которые прятались от фронта в детприемнике НКВД.
Воспиталкой мальков-колупашей служила здоровенная бабила, которую охранники именовали Бедрушей. Эта воспитательная тетенька совсем не стеснялась в выражениях. Попавшему под ноги огольцу могла приказать: “А ну, ты, подбросок, скакни в сторону, не то раздавлю”. Все та же полоскательница Машка—Коровья Нога обзывала ее мандярой залетной. А ее попойки с вохрой комментировала еще круче: “Какая она, прости Господи, воспиталка, раскладушка бедрастая, вот она кто. Хотелку свою пристраивает”.
Среди значимых для нас особ были еще две тетки. Одна из них — кастелянша или зав. складом, выдававшая нам шмотки, полотенца, мыло, спальное белье, обзывалась самой охраной Ржавчиной за порчу оспой своего и так страшноватого лица. Носила она военную форму, только без погон. К ее полинялой гимнастерке прикручен был орден Боевого Красного Знамени. По рассказам, она в Гражданскую войну героически партизанила в сибирской тайге и там заржавела, то есть перенесла оспу. С нами партизанка почти не разговаривала, только при смене белья, высунувшись из своей подвальной каптерки с окурышем “Ракеты” в зубах и осмотрев очередь пацанвы неподвижными глазами, хрипела горлом: “Ну что, вражины, выстроились — чистенького захотели?”. В начальстве ее недолюбливали — орденоносная Ржавчина была для них слишком идейной, ископаемой революционеркой.
Вторая — дэпэшная кормильщица, повариха, незнамо отчего покрасневшая на всю жизнь, такая же жирная, как Жаба, с типичной обзовухой — Свиная Тушенка. Единственное слово, которое она произносила в нашу голодную сторону, когда речь шла о добавке, — “не положено”, и разворачивалась к нам сытой спиной.
Отдельно об очкарике
Пожалуй, единственным человеком во всей начальственной подворотне был старый дяденька Ефимыч — счетовод. Обращавшимся к нему с вопросом людишкам — “Вы бухгалтер?” всегда отвечал: “Нет, я счетовод”. Этот лысый очкарик в нашей среде считался странным взрослым: во-первых, он обходился с нами, как с равными людьми, во-вторых, при встрече улыбался и вежливо спрашивал: “Ну, молодой человек, как ваша поперечная жизнь?”. Конечно, никто из нас не мог ему ничего ответить, да и как понять, что это за поперечная жизнь у нас — козяв. Многие даже сторонились его. У Ефимыча на достопримечательном носатом лице торчали очки толстого стекла. Для протирания их он носил специальную мягкую тряпочку, пришитую веревочкой к нагрудному кармашку засаленного пиджака. Каждый раз, снимая припотевшие очки, закрывал свои припухлые, покрасневшие глаза и обязательно, отвернувшись от всех, тщательно протирал их пришитой тряпочкой. Пацаны про его протирку очков втюхивали нам, козявам, что Фимыч боится, что щипачи стибрят драгоценную тряпочку и он ослепнет. Этот бухгалтер-счетовод производил впечатление персонажа из какой-то старой нечитаной сказки.
Теточка Машка и дядька Фемис
Из близких и доступных нам взрослых было еще двое. Ремонтный человек, как его официально обзывали, дядька Фемис — Фемистокл, — грек по национальности, и тетенька, или теточка, на языке колуп Машка, Машка—Коровья Нога по дэпэшной кликухе.
Дядька Фемис умел делать абсолютно все: строить, пилить, строгать, столярничать, слесарить, паять, красить, шпаклевать, точить, чинить, сапожничать. Все глаголы мужского деланья относились к нему. Начальница Жаба эксплуатировала его нещадно. Он рубил ей баню, перекладывал печку в доме, изготавливал подрамники, натягивал холсты, обрамлял их, делал новые двери, мебель и так далее. Короче, вкалывал, как раб. Днем и ночью дядьку можно было видеть в закуте сарая-склада, где находились верстак и маленькая иззебка с крошечной печкой, — там он и жил. Вероятно, НКВД выслало Фемиса из родных мест в Сибирь без права выезда и отдало в крепость нашему детприемнику. Жаба на большие работы разрешала ему брать в помоганцы старших пацанов. Это считалось счастьем, мастер расплачивался с ними местным табаком-самосадом, естественно, втихаря. А мы, дурачки, спрашивали его:
— Дядя Фемис, — ты грек древний или просто грек? Бедруша нам говорила, что ты появился из древних греков.
— На то она и Бедруша. Появился я из крымских греков.
— А ты шпион или враг народа?
— Я ни то, ни другое.
— А почему ты здесь?
— Потому что я — крымский грек.
— А тебя назад пустят?
— Не знаю, спросите Бедрушу, она все знает.
Тетенька Машка прозывалась Коровьей Ногой из-за врожденной инвалидности. У нее на левой ноге вместо ступни была только пятка — “копытце”. Поэтому ковыляла она по-особенному, в специальной обувке. Более доброго существа во всей нашей огороженной географии не имелось. Колупам она подбрасывала съестного, вкусного — чищеную морковку или молодой турнепс. Подлечивала их боевые раны на локтях и коленках подорожником. Нам, козявам, тоже помогала жить, прикладывала к очередной шишке медяшку или смазывала подсолнечным маслом обожженную у печки руку, обязательно выговаривая ковыряшке: “Пошто сам в печь к яге лезешь, теребила, дергала, рукой огонь погасить хочешь, царапала, рвала, драла”. Защищала перед вохрой, покрывала их такими российскими словами, что они пасовали перед нею, закрывая свои хайла. Начальницу не уважала, называя почему-то худоежницей. Из дэпэшных людей признавала только работного человека Фемиса. Он ей в конце войны стачал пару высоких ботинок из лоскутов где-то добытой кожи. Левый ботинок специально для ее копытца. Когда сделал и подошло, Машка
