Мок вытер пот со лба. Что-то слишком уж он прижимается к своей спутнице. А табачищем от него, наверное, так и разит. Но тут Кристель, к его ужасу, просто прильнула к нему. Глаза у нее сделались большие и наивные.
– Что значит «в распоряжение»? – повторила она.
Мок старался держать дистанцию, но уже плохо владел собой.
– Тебе знакома четверка молодых людей, которые переодеваются матросами и ублажают богатых дам? Это дружки твоего Альфреда Зорга. Может, и сам Альфред наряжается кем-нибудь и имеет с ними сношения? А для тебя он переодевается? – Тут Мок прикусил язык. Только слишком поздно.
Кристель молчала. От пруда тянуло холодом. В ресторане «Южный парк» гасли огни. Служанка с нетерпением ждала первых лучей розовоперстой Эос, чтобы выйти с Бертом на прогулку. Трупы висели на деревьях и поднимались из воды. На душе у Мока было погано. На дочку Корнелиуса он старался не смотреть.
– Вы такой же, как мой отец. Он все допытывается, кто меня сегодня оприходовал. – Лицо Кристель застыло от гнева. – Непременно сообщу ему, что вас это тоже интересует. Изложу нашу беседу. Может, тогда он поймет, что люди остаются мужчинами и женщинами, хоть бы даже на груди у них была табличка «отец» или «дочь». Даже вы, всегда такой сдержанный, дали себе волю и с таким смаком произнесли это «ублажать». А я-то думала, вы совсем другой…
– Приношу свои извинения. – Мок закурил последнюю сигарету. – Я допустил в вашем присутствии неучтивость. Простите меня, фрейлейн Рютгард. Не говорите о нашем разговоре отцу. Это может нанести удар по нашей дружбе.
– Дайте объявление в «Шлезише цайтунг», – не слушая его, продолжала Кристель. – Содержание примерно такое: лишаю людей иллюзий; Эберхард Мок.
Мок присел на скамейку и, чтобы прийти в себя, начал вспоминать первые стихи поэмы Лукреция[37] «О природе вещей», о которой он когда-то писал работу для просеминария. Когда Эберхард дошел до сцены любовных утех Марса и Венеры, его охватило бешенство – вспомнилось вдруг, что ему никогда особенно не нравились Лукрециевы гекзаметры, зато очень интересовало, как любовники, опутанные сетью Вулкана, могли вступить в половое сношение.
– Выходит, я виноват в том, что раскрыл тебе истинное обличье Зорга? – скрипучим от злости голосом спросил Мок. – Что спас тебя от необходимости наведываться к врачу-венерологу? У тебя не будет сифилиса, ах какая жалость! Ты ведь живешь бок о бок с одним из лучших специалистов по «холостяцким болезням»! Твой рыцарь на белом коне – всего лишь альковная кукла-марионетка! Так кого должна мучить совесть?
– Как типично! – выкрикнула фрейлейн Рютгард. – Рыцарь на белом коне! Банальные стереотипы! Вы не понимаете, что не все женщины ждут принца из сказки! Кое-кому нужен просто…
– …человек, который их максимально удовлетворит, – язвительно подхватил Мок.
– Я не это имела в виду. – На сей раз фрейлейн Рютгард говорила очень тихо. – Я хотела сказать «человек, который их полюбит». – Кристель затушила о дерево сигарету. – Фред очень милый мальчик, но я и без вас знала, что он – мерзавец. Вы лишили меня иллюзий в отношении вас самого. Я открыла вам сердце, но вы не пожелали меня выслушать. Зато угостили замечательной историей про дуэнью. Вы не захотели… вам бы только напоминать и предостерегать. Настоящий служитель закона, ничего не скажешь. Что вас исправит? Только могила? Прощайте, герр полицейский. Не провожайте меня дальше. Пусть этим займутся повешенные и утопленники. У них лучше получится…
Бреслау, пятница, 5 сентября 1919 года, без четверти девять утра
Мок проснулся в камере предварительного заключения номер три. Сквозь зарешеченное окошко просачивался свет. На дворе полицайпрезидиума заржала лошадь, что-то стеклянное разбилось о булыжник мостовой, кто-то кого-то поносил на все корки – отголоски обычной утренней суеты. Мок спустил ноги на пол, тряхнул головой. Хотелось пить. К его радости, на тумбочке рядом с нарами стоял кувшин, из которого сильно пахло мятой.
Дверь открылась, явив тюремного стражника Ахима Бюрака. В руках он держал полотенце и бритву.
– Цены вам нет, Бюрак, – сказал Мок. – Обо всем-то вы помните. И о бритве, и о том, чтобы разбудить меня вовремя, и даже о мяте.
– Как раз сегодня она вам не так уж и нужна. – Бюрак с изумлением разглядывал гостя. – Сегодня вы не…
– Она мне больше не понадобится. – Мок отпил глоток и протянул Бюраку кувшин. – Ни сегодня, ни завтра, никогда. Долой пьянство! Долой похмелье! – Из другого кувшина Мок налил в таз воды и взял у стражника полотенце и бритву. – Что, Бюрак, не верите? Часто доводилось выслушивать такие заявления?
– Да уж, случалось… – пробурчал стражник и вышел, прежде чем Мок успел его поблагодарить.
Эберхард снял рубаху, сполоснулся, сел на нары, достал из кармана пакетик с тальком, втер тальк под мышки и засыпал в ботинки. Следующие десять минут Мок тупой бритвой соскребал со щек щетину. Обычное мыло не очень-то годилось для бритья, моментально высыхало и только стягивало кожу на лице. Несвежую сорочку Мок натянул с отвращением. Отец, наверное, волнуется. Как он прыгал по комнате со свисающим со ступни носком! «Пьет и пьет», – услыхал Эберхард старческий голос. Моку вдруг ужасно захотелось напиться, чтобы хотя бы следующую ночь – глухую и пустую – проспать мертвым сном.
Надев ботинки, Мок вышел из камеры, пожал Бюраку руку и двинулся по мрачному коридору. За запертыми дверями сопели, зевали, пускали ветры, стучали кружками по столу заключенные. С облегчением покинув темницу, Мок направился вверх по лестнице. Как отреагирует на первую сегодня сигарету организм – вот что занимало его мысли. Ведь сажа скопилась не только в легких. В голове ее тоже было предостаточно.
Бреслау, пятница, 5 сентября 1919 года, девять утра
В кабинет Мюльхауса все явились вовремя. Секретарь Мюльхауса, фон Галласен, поставил на стол чайник и девять стаканов в металлических подстаканниках. Солнышко грело загривки детективов, сидевших спиной к окну, яркие лучи пронизывали столбы табачного дыма. Мок остановился на пороге с незажженной сигаретой в зубах и окинул взглядом присутствующих. Сердце его замерло. Смолора в кабинете не было.
– Что вы тут делаете, Мок? – запыхтел трубкой Мюльхаус. – Ваше место в комиссии нравов. Вчера утром в Южном парке я отослал вас обратно на постоянное место работы. Забыли? Вы были с докладом у своего шефа, советника Ильсхаймера?
– Герр комиссар, – Мок без приглашения уселся между Райнертом и Кляйнфельдом, – в этом мире убивали во имя Господа и во имя кесаря. Людей уничтожают с именем вождя и повелителя на устах. В течение последних трех дней в городе убивали людей во имя Эберхарда Мока. Я превратился в фирменный знак для этого мерзавца, погубившего шесть человек и, может быть, оставившего сиротой маленькую девочку. Она плакала вчера у меня на руках. Извините, но у меня сегодня нет никакого желания регистрировать альфонсов и проверять у шлюх медицинские книжки. Я лучше посижу тут с вами и подумаю, как изничтожить этого подонка, убийцу во имя Мока.
Стало тихо. Мок и Мюльхаус мерили друг друга взглядами. Остальные делали вид, что пьют чай.
Наконец Мюльхаус вынул изо рта трубку, просыпав на деловые бумаги светлый табак «Вирджиния».
– Кто будет сидеть тут с нами, – тихо сказал комиссар, – решаю только я. Не скрою, в моих глазах вы – прекрасный полицейский, и я не прочь, чтобы вы работали в моей комиссии. Но только по завершении «дела четырех матросов». И не раньше. – Вынув тампер,[38] Мюльхаус прочистил мундштук трубки. – Отдохните. Уезжайте из города. – Тон у Мюльхауса был чрезвычайно мягкий, в отличие от выражения глаз. – На некоторое время. Пока не закончится следствие. Мне ни к чему лишние трупы. Поэтому вы не вправе никого допрашивать. Мало ли что еще взбредет в голову этой скотине. Возьмет и начнет убивать каждого, с кем вы заговорите… Потом, когда мы посадим ублюдка, я буду рад видеть вас среди моих людей. Я уже говорил об этом с советником Ильсхаймером. Он выразил согласие на ваш перевод. Но сейчас вы должны уехать. Только не думайте, что вы не сможете помогать следствию. Вашим спутником будет доктор Казнич. Он побеседует с вами и, возможно, отыщет след убийцы в ваших
