Цыган подошел поближе.
— Так погадай сам, если баб нет?
— Нэ гадаю, — повторил цыган, и вдруг у него мелькнула мысль, а не удастся ли узнать у солдатика, куда держит путь эшелон?
— Разве для тебя, князь? Молодой красивый князь, счастье в твоих руках, князь.
Солдатик, заметно польщенный, заулыбался, обнажил розовые мокрые десны и маленькие зубки. Тоже скажет черномазый: красивый князь… Хмурый унтер выбрался из тени и сел рядом с часовым на борт платформы.
— А карты есть, чернявый?
— Карты что? Карты — бабье дело, — врал цыган. Правда, у него в поясе лежали две заветные колоды, на которых он мог показать такие штуки, что и осведомленный в этих фокусах человек ахнул бы. Но здесь требовалось другое. Тут надо ошеломить, ошарашить и выспросить…
— Смотри на мэня, мне всэ твой глаз скажет, красавэц, иичэго не утаит. Смотри, не моргай. Морпнэшь — будущее опугнэшь. Оно, как птица нэвиданная, движения души боится.
Говоря это, цыган впился своим черными разбойничьими глазищами в самые зрачки солдатика. Тот засопел, зрачки стали сужаться и расширяться от нервного напряжения, и лицо парня, круглое и веснушчатое, обильно вспотело.
А цыган, продолжая до боли в глазах всматриваться в зрачки солдатика, забормотал непонятное, дикое, приближаясь к парию:
— Эн, бер да сыл тон цыб…
Солдатик побледнел. Все леденящие кровь рассказы, слышанные на посиделках по ночам, о бесовской силе цыган вспомнились ему.
Цыган прикоснулся к руке солдата, схватил горячими цепкими пальцами ею запястье, отыскал лихорадочный пульс и, крепко сжимая, продолжал нашептывать: «Сык тон гал…» Цыгану самому стало не по себе: по спине мурашками покатилось что-то холодное, добралось до самого затылка, и зашевелились под шапкой волосы.
Тогда он низким размеренным голосом заговорил:
— Вижу в глазах: стоит на твоем пути смэрть… Высоко — нэ прыгнэшь, широко — нэ объедешь, хоть ты от фронта едешь, прямо курносой в лапы едэшь… Только счастье твое, князь, проглядит тебя смэрть, нэ твой чэрэд, твой далеко за горами, полвэка жить еще будэшь, той минуты нэ за-будэшь… Дыр был да шэн. Пусть мой глаз лоп-нэт, если твой глаз нэ так читал… Всэ!
Солдатик дрожал, как осиновый лист на ветру. Он тяжело опустился на платформу, утирая мокрый лоб рукавом шинели. А цыган еле сдерживался, чтобы не рассмеяться — вот страху нагнал на парня.
Солдатик достал кисет с самосадом:
— Кури, чернявый, спасибо на добром слове, только бы верное твое слово было.
Он доверчиво посмотрел цыгану в глаза и вдруг задал вопрос, тот самый, ради которого цыган согласился на гадание. Спросил раньше, чем можно было надеяться:
— А где она ждет-то, курносая, не под Харьковом?
— Ближе, — беззаботно сказал, цыган, — много ближэ.
— У Сум?
— Еще ближе, — продолжал цыган, уточняя маршрут эшелона. — На самом коротком пути.
— А меня? — заговорил вдруг пожилой хмурый унтер.
Цыган растерялся. Но тут же смекнул, что если завоевать доверие унтера, то можно рассчитывать на поездку со всеми удобствами, на платформе. Он не знал еще только, какое гадание пострашнее придумать для унтера, просто так на гляделки этого не возьмешь: матёр мужик.
— Давай руку, думать надо. — Главное он узнал, и если даже и сорвется, не беда; на поезд пристроиться всегда можно.
Но тут сзади раздался повелительный окрик:
— Это еще что за базар, Карпухин!
Цыган отпрыгнул в сторону и оглянулся. У платформы стояли два офицера. Они незаметно подошли во время гадания. Один — инженер, видимо начальник эшелона, с ним капитан с корниловской эмблемой на рукаве щегольского кителя.
— Так что цыган, вашбродь, — вытянулся хмурый унтер, — гадает.
— Нашел время, скотина. Гнать!
Но цыган не стал дожидаться вторичного приглашения и скользнул под вагон.
— Черт знает что, разболтались в охране… — извиняющимся тоном говорил инженер, обращаясь к молчаливому капитану.
Покатилов поторопился выбраться из кустов. Прикрывая дверь, Наташа в щелку заметила его.
— Костя, белые… — Наташа с ужасом смотрела на удаляющуюся спину офицера. — Уходите, скорее уходите!
Костя криво усмехнулся — куда? Достал гранаты-лимонки. Проверил патроны — чтобы были под рукой…
— Идите домой, Наташа, — голос его прозвучал сухо.
— Вы?.. Вы? — Наташа смотрела на Воронцова с ужасом.
— Идите, Наташа… — теперь голос предательски дрогнул. Костя обозлился на самого себя за минутную слабость и грубо закончил: — Здесь вам не место… теперь.
Наташу словно подменили. Она подбежала к к Косте, с силой повернула его лицом к себе и крикнула:
— Уходите! Слышите! Там по обрыву кусты. До самой станции. Дом под ветлой — это бабки Лукьяиихи… У нее сын в Красной Армии. Там не найдут… Я приду…
— А вы? А это? — Костя показал на окровавленные заскорузлые бинты, на остатки завтрака, окурки. Потом на глаза ему попались книги — развязанная пачка лежала у самой двери, куда он оттащил ее. — И книги. Если каратели их найдут…
— Что же делать? — растерянно спросила Наташа. Минутный порыв прошел, и теперь, когда Костя согласился уйти, Наташа снова стала нерешительной, тихой барышней из помещичьего дома.
— Сожгите, — приказал Костя и, достав из нагрудного кармана пакетик со спичками, которые оставил ему Фома, протянул девушке.
— Дом? — ужаснулась Наташа.
— Да. Слышите — дом!
Через мгновение он уже скатывался вниз по откосу, ужом скользя между кустами. Конечно, легче было бы идти, но каратели рядом… А тут еще раненая рука сковывает движения, пронизывает тело неожиданно резкой болью при каждом неловком повороте.
Воронцов не прополз и двухсот шагов, как за его спиной раздалось негромкое потрескивание, потянуло дымком. Он замер на мгновение, обернулся. На пригорке, где стояла избушка, росло дымное облачко, подсвечиваемое рыжеватыми языками пламени. Домик лесника горел. Много ли нужно старому сухому срубу, да еще набитому до половины соломой и сеном?
На пожар сбежались люди. По приказу Покатилова каратели окружили горящий домик. Нервно переминался с ноги на ногу дядюшка Краснинский, ее отрываясь, смотрела на бушующее пламя Наташа.
— Где комиссар? Кто поджег избу? — допытывался у нее зловещим шепотом поручик, но девушка не отвечала. Огонь, казалось, заворожил ее. Впервые видела она так близко горящий дом. На ее глазах горела изба, подожженная ее руками. А где-то далеко, в самых сокровенных клеточках мозга, торжествующая мысль отсчитывала шаги и минуты, минуты и шаги. Минуты промедления карателей и шаги удаляющегося Воронцова.
Пламя гудело, колыхалось, рвалось к небу. Корчились и темнели опаленные жаром листья деревьев. Подхваченные огненным ураганом, они отрывались от веток, взлетали, точно беспокойные птицы, высоко в небо и медленно падали, покачиваясь на лету.
