Мой ключ от Семкиного подъезда почему-то не работал, и я набрала ему на мобильный, но тот был отключен. Вот черт... Не ждать же, пока кто-то войдет или выйдет из подъезда! К счастью, я заметила, что окно спальни у брата приоткрыто – он с детства спал с открытым окном в любую погоду – и я решилась на дикую выходку – заорала на весь двор:
– Се-е-е-ме-е-еон!
Повторить вопль пришлось раза три, пока братец не услышал и не открыл окно совсем, высунувшись из него:
– А чего не заходишь?
– У меня чип размагнитился, что ли! Не открывает! – задрав голову, заорала я.
– Сейчас я тебе свой ки... – и тут я увидела, как голова брата словно взорвалась, и он полетел вниз.
Я тоже полетела на землю, сметенная Никитой. Совсем рядом послышался глухой стук упавшего тела...
– Тихо лежите! – шипел мне в ухо Никита. – Снайпер...
– Почему не стреляет дальше? – шепотом спросила я, глотая слезы. – Почему в меня не стреляет?!
– А вы очень хотите? – зло буркнул телохранитель. – Так он сперва в меня должен... Но я могу встать и уступить вам очередь – мне как-то не к спеху помирать-то...
Я замолчала, продолжая плакать уже беззвучно. Семка-Семка... ну, как же так? Что же это? Кто-то охотится на нас, как на голубей, а я даже приблизительно не знаю, кто...
Выстрелов больше не было. Никита поднялся и стал осматриваться, но стоял так, что при любом раскладе пуля должна была бы попасть в него, а не в меня, лежащую на земле. Я подняла голову – брат с размозженным затылком лежал всего в пяти шагах от меня. Ну, вот и все... Он утащил с собой в могилу имя того, кто поставил папу в известность о его наклонностях. Случайность? Вроде бы да... Но снайпер... случайных снайперов не бывает – мы, чай, не на войне. И вывод только один – Семку кто-то убрал, потому что ограждал меня от ненужной информации. Кто-то, кто знал, что я поеду к нему. Стоп. А кроме меня, никто и не знал – я даже Никите направление задала на выезде из поселка! Никто!!! От этого вдруг стало еще страшнее.
– Вставайте, Александра Ефимовна, холодно же, – Никита подал мне руку и, подняв, отряхнул джинсы и пуховик.
Я, отстранив его, подошла к телу брата и опустилась на колени. Бедный ты мой... жил непутево и умер глупо. Должно быть, ему холодно тут лежать – снег все-таки... Я принялась стаскивать куртку, но Никита, разгадавший мой маневр, сбегал к машине и принес брезент, накинул на труп и буркнул:
– Ему уже никак – не холодно и не жарко...
– Заткнись! – процедила я. – Это все-таки мой брат...
– Простите...
Он отошел в сторону и ревностно отгонял от меня досужих зевак, которых благодаря довольно раннему времени было не так много. Я слышала, что кто-то вызвал милицию. Правильно, пусть едут... Для себя я в этот момент приняла самое тяжелое за последнее время решение – позвонила отцу, прекрасно понимая, что за нарушенный запрет мне, скорее всего, нагорит так, что мало не покажется. Но я не хотела, чтобы чужие люди сообщили папе о смерти его сына – каким бы непутевым он ни был.
– Саня? – чуть удивленно спросил отец, ответив на звонок. – Ты чего так рано, Кнопка? Случилось что?
– Случилось... – хрипло проговорила я, собираясь с силами. – Папа... Семена... нет больше. Его... застрелили минут пять... назад...
– Где? – отрывисто бросил папа, и в голосе я с облегчением, если такое слово применимо к нынешней ситуации, услышала беспокойство.
– В окне его квартиры... снайпер работал, четко в затылок пуля вошла...
– Как в затылок, если в окне? – господи, какую чушь мы мелем оба... какая разница, как – разве технические подробности сейчас важны? Семена нет...
– Папа, он высунулся, чтобы сбросить мне ключи от подъезда, я приехала поговорить с ним.
– Ты... там?
– Да...
– Дождись меня. Я скоро. – И отец бросил трубку.
Милиция приехала раньше, начался осмотр места, и всех отогнали на почтительное расстояние, а меня пригласили «пройти в машину». Это было кстати – как оказался кстати и термос с чаем у пожилого милиционера-водителя, сердобольно предложившего мне кружечку:
– Озябла совсем, ишь, губы синие.
Я с благодарностью приняла чай, сделала пару глотков, ощущая приятное тепло внутри, и подумала, что среди сотрудников тоже попадаются душевные и добрые люди, способные сострадать и проявлять искреннюю заботу. Правда, кто знает, предложил бы он мне чаю, знай, чья я дочь...
– А это, дочка, не влияет значения, – вдруг сказал пожилой милиционер, и я не сразу поняла, о чем он, вопросительно уставившись в прищуренные серые глаза под нависающими клокастыми седыми бровями. – Не влияет, говорю, чья ты дочь – хоть самого Сатаны. Человек же, да и детки за родителей не в ответе. Покойный-то тебе кем доводился?
– Братом, – выговорила я и снова приникла к кружке.
– Братом, значит... Отец расстроится... Страшно детей-то хоронить, ой, страшно...
– Откуда вы знаете?
– Сам три года тому дочку с зятем схоронил – автодорожная, так машину покорежило, что автогеном вынимали. Молодая была совсем, двадцать пять годочков. И зять чуть старше... даже внучат не успел... – хмуро пояснил он и отвернулся.
– Простите, – пролепетала я, жалея, что спросила. Как он сказал – «не влияет значения»? Да, не влияет – молодые или старые погибают.
Во дворе показался папин «мерин», и кто-то из милиционеров кинулся ему наперерез, собираясь воспрепятствовать въезду, однако папа почти на ходу выскочил и, поскальзываясь, побежал к накрытому брезентом телу Семена. Как ни крути – это был его сын...
– Батя? – кивнул в окошко водитель, и я подтвердила. – Солидный. Еще дети есть?
– Старший брат погиб год назад.
– Значит, ты только и осталась?
– Да... только я.
– Это хорошо. Легче, когда есть еще кто-то. Не заменишь, конечно, а все одно – родная душа. Мать-то есть?
– Нет. Она нас бросила, мне семь лет было.
– Ух ты... и что – батя не женился больше?
– Нет.
– Героический мужик, – с уважением протянул милиционер, и я не стала уточнять, что мой «геройский» папаша отсидел примерно столько, сколько, должно быть, этот дядька оттрубил за баранкой «уазика».
Поблагодарив его за чай, я вышла из машины, так и не дождавшись, пока меня опросят как свидетеля. Папа, которому милиционеры разрешили подойти, стоял у накрытого по-прежнему брезентом тела Семена и смотрел не на него, а куда-то вверх. Я приблизилась и взяла его за руку – она была холодной и какой-то безжизненной. Губы отца шевелились, и мне показалось, что он ведет какой-то неслышимый миру торг с тем, кто там, наверху. Возможно, он просил забрать себя вместо Семена. Мое присутствие и прикосновение он заметил не сразу, но, поняв, что я рядом, обнял за плечи и притянул к себе:
– Вот и все, Саня... вот и все...
Это такое ужасное слово – «все». Какое-то очень уж емкое, вмещающее столько разного. И – безнадежное, когда его произносят таким вот тоном и в такой ситуации. Все. Больше никогда ничего не будет: ни боли, ни слез, ни страданий, ни улыбок, ни счастья. У меня не будет брата, у папы – сына. И в этот самый момент я была уверена: он жалеет о том, что сказал вчера. Наверное, останься Семен жив, папа ни за что не нарушил бы своего слова, но сегодня все эти проблемы и обиды казались такими незначительными. Что может сравниться со смертью? Ничего. Это та самая конечная точка, единственная и
