– папа, а давай этой девочке завтра конфет отнесем? Им ведь там не дают, наверное, а девчонки сладкое любят. Ну, и завертелось. Так вдвоем и ходили – он да я. Ты дичилась сперва, не брала. Потом пообвыклась, улыбаться начала, как заметишь. – Папа бросил окурок в камин и взял новую папиросу. – А потом я как-то вдруг понял, что ты мне уже родная стала. После Нового года ты заболела, так мы в больницу к тебе ходили, доктор даже думал, что я отец. И ты ведь однажды всерьез меня папкой назвала... – Его лицо озарилось виновато-счастливой улыбкой. – Я пришел к тебе, а вас, детдомовских малявок, в игровую комнату вели. И пацан какой-то хвалился, что его вот-вот заберут папа с мамой. А ты вдруг насупилась, остановилась и говоришь – врешь ты все, Колька, нету у тебя никого, а у меня вот папка есть и братики. И меня тут увидела, на шею кинулась – папка, папка пришел... – смахнув навернувшиеся слезы, папа продолжил: – И начал я тогда красавицу свою уламывать. А она говорит: ну, положим, я соглашусь – но кто тебе, судимому, ее отдаст? Ох, вскипел я – полные дома сирот, девать некуда, а тут за «синьки» могут не отдать? Бесо помог тогда, нашел человечков, они все и сделали.
– Выходит, ты меня на детской барахолке купил? – невесело усмехнулась я. – Кто-то сдал за ненадобностью, а ты приобрел?
– Дура ты! – грустно бросил папа. – Да за какие деньги можно купить то, что в душе-то? В сердце? Оглянись кругом – ты ведь одна мне родная-то и была в жизни. Чужая кровь – а лучше своей, ближе. Родные сыновья продали – а ты только вытаскивала да помогала. И всегда при мне была, как бы хорошо или плохо ни было в жизни. Их похоронил вот – а ты рядом. Они, гниды кровные, за деньги меня наркошам сдали, а ты, чужая вроде, готова была за меня глотки грызть – и за них тоже, кстати.
Мы помолчали. Я все старалась услышать внутри какой-то звук, знак, говоривший бы мне о том, что я испытываю, узнав правду, но нет – все было тихо. Ничего не изменилось. Он мой отец, я его дочь – что может ухудшить разговор о каком-то удочерении? Папа меня любил по-настоящему, и это не было пустым звуком или показным баловством. Он воспитал меня так, как сумел, и не самый худший вышел результат.
– Ты это... если мать-отца захочешь найти, так там, в сейфе, папка лежит в полке, под бумагами. И адрес есть, и места работы – ну, если еще работают там, конечно. – Папа вздохнул, а я искренне удивилась:
– А зачем? У меня один отец – ты. К чему мне встреча с каким-то Петром Ивановичем Тютькиным- Пупкиным-или-как-его-там? Сказать спасибо за то, что зачал и в детдом спихнул? Или хозяйство отстрелить, чтоб больше не чесалось? Ну, глупо ведь, папа. Ты мой отец, мой настоящий отец. Зачем мне кто-то еще?
Я села на пол у его ног и положила голову на его колено. Дикое дело – мой папа плачет... Плачет такими искренними слезами, что мороз продрал по коже.
– Ты что же... боялся, что я буду их искать? Папа...
– Ты знаешь, Санька, а ведь какая странная штука душа... прикипел к тебе – не оторвать, и все боялся, что кто-то тебе расскажет, а ты и кинешься – родные все-таки.
– Тю! Таких родных знаешь куда надо? Ага, вот то-то! Все, пойдем спать, я что-то совсем уже...
Встав с пола, я потянулась и сказала:
– Мне бы теперь Сашку поднять.
– Он сам поднимется. Совсем обгорел теперь твой Акела.
– Ой, ерунда, мне неважно – лишь бы живой, здоровый и мой.
– Да? – вдруг лукаво усмехнулся отец. – А как же твой качок в блестящих стрингах?
Я чуть не упала от такого заявления. К лицу прилила кровь, и стало жарко-жарко, как в парной.
– Кто?! – не совсем натурально удивилась я, и папа хмыкнул:
– Ой, да не юли, Сашка, давно уже все знаем, и я, и Акела.
С ощущением, что мне врезали под ложечку, я опустилась в кресло и жалобно посмотрела на отца:
– Ты шутишь?
– Ни грамма. У тетки твоей Сары шпионская сеть почище ментовской, все пронюхала и донесла, едва ты в самолет села.
– И Акела все это время...
– Знал. Но он же не дурак, чтобы по такой ерунде воспаляться. Погуляла – и ладно.
Щеки мои горели, как бумажные маки на первомайской демонстрации. Какой позор... муж знал, что я переспала с каким-то стриптизером, и молчал...
– А что он тебе должен был сказать? Ай-я-яй, нехорошо? Ты и сама знаешь. Поехать и порвать его там на сто пар стрингов? Не для Акелы – так низко падать. Так и сказал – мол, было и было. Надо же ей с чем-то сравнить.
– Фу, папа, хватит! – взревела я и побежала к себе, сопровождаемая отцовским смехом.
Документы о своем удочерении я все-таки прочла, но скорее просто из любопытства, чем из желания узнать, кем были мои настоящие родители. Вполне благополучная семья, и женаты были, когда я родилась, и работали оба. Но в отказном заявлении, написанном моей маменькой Ириной Антоновной, значилось: «Не имею материальных возможностей для содержания и воспитания ребенка». Очень смешно – зубной техник и инженер-технолог на предприятии в то время не могли содержать ребенка, имея даже отдельную квартиру. Но папа пояснил, что собирались эти товарищи в длительную загранкомандировку, и я им там была совсем не нужна. Вот так – родили и отдали, чтобы не мешала деньги копить на автомобиль «Москвич». Дай им бог здоровья...
Больше я никогда не возвращалась к разговору о настоящих родителях, словно их и не было вообще. Это не они меня – это я их вычеркнула. У меня есть отец – пусть не самый законопослушный гражданин, зато ему я нужна.
Я стала много времени проводить с мужем, потому что больше меня никуда не тянуло, а забота о нем доставляла удовольствие. Окрепнув, он стал подолгу рассказывать мне какие-то увлекательные и интересные факты из самурайских преданий. Я слушала, боясь перебить, и понимала, что Акела в своей стихии, и все, что о нем говорят, неправда – он вот такой, спокойный, увлеченный и ни капли не жестокий. Сложись его жизнь чуть иначе – мог бы стать преподавателем, например. Мне казалось, что это бы ему очень подошло – никогда прежде я не встречала людей, способных настолько заинтересовать и заставить проникнуться их увлечениями.
Однажды я решилась и рассказала ему о том, что узнала от отца. Акела долго молчал, поглаживая мою руку пальцем.
– Знаешь, малышка, необязательно быть родными по крови, чтобы чувствовать родство. Фима вот не обращал на это внимания.
– Ты... даже не удивился? – медленно проговорила я, и он вздохнул:
– Я это знал с того момента, как женился на тебе. Еще до свадьбы Фима меня к себе вызвал и объяснил, что к чему. Да еще и пообещал – сама понимаешь, что и за что.
– И ты знал и даже не намекнул?!
– А зачем, Аля? Что это меняет? Мне неважно, кто твой отец на самом деле, тебя Фима воспитал. И потом – ну, тебе ли задавать подобные вопросы, когда столько лет ты ухитрялась сохранять в тайне все, что знала о Семене? А ну как спрошу – почему не поделилась со мной? – Он улыбнулся, насколько позволяло обожженное лицо, покрытое коричневой коркой. – Так что не только ты умеешь хранить чужие секреты, Аленька.
Когда Саша смог выходить на улицу, мы часто бродили по двору и наслаждались тишиной, покоем и обществом друг друга.
– Мне нужно было взорваться в машине, чтобы стать ближе к собственной жене, – шутил он, а я была просто рада, что он ходит, двигается, разговаривает, что он спокоен и ничем не озабочен, как бывало.
И как-то тихим мартовским утром Сашка вдруг произнес то, о чем я думала с того самого дня, как узнала правду о себе.
– Аленька, а как ты думаешь, мы с тобой могли бы...
– Что?
– Мы могли бы взять ребенка из детдома? – И я едва не задохнулась от очередного доказательства его любви и понимания.
– Мы могли бы подумать, – пробормотала я, пряча слезы.
