тем, что многие ее существенные черты уже рассмотрены в первой главе. В связи с этим обратим внимание лишь на моменты, которые еще не подвергались анализу.
Является ли философия наукой?
В последние годы вновь активизировался интерес к вопросу: что такое философия? наука или мировоззрение? Именно активизировался в силу ряда причин, ибо сама проблема соотношения философии и науки родилась еще в античности, и один из вариантов ее решения был выражен в знаменитом аристотелевском лозунге «Физика, бойся метафизики!». Под метафизикой здесь подразумевалась философия как нечто стоящее вне и над физикой, вне и над наукой вообще (между прочим, термин «метафизика» как синоним философии сегодня вновь входит в моду). Элиминация философии из сферы научного знания превращает философию исключительно в мировоззрение, сводит к «мировоззренческой проповеди», по выражению М. Хайдеггера[133].
Для того, чтобы правильно решить этот вопрос, целесообразно, очевидно, вспомнить генезис философии, источники ее происхождения. С одной стороны, философия рождалась в синкретном единстве со всем научным знанием, и это не могло с самого начала не отразиться на ее содержании, антимифологическом по своему существу. Во времена Платона слово «философия» означало как раз то, что мы теперь обозначаем словом «наука», то есть любовь к любой мудрости, а не только к философской. С другой стороны, философия рождалась как прямая антитеза религиозному мировоззрению. Вот эти особенности происхождения и предопределили собой бинарную природу философии — сочетание элементов научности с элементами ценностно-мировоззренческими. А бинарность эта, в свою очередь, сказывалась и сказывается на статусе философии в системе общественного сознания, на ее социальном престиже.
Имея в виде эти моменты, Н. А. Бердяев с горечью писал:
«Поистине трагично положение философа. Его почти никто не любит. На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии и притом с самых разнообразных сторон. Философия есть самая незащищенная сторона культуры. Постоянно подвергается сомнению самая возможность философии, и каждый философ принужден начинать свое дело с защиты философии и оправдания ее возможности и плодотворности, философия подвергается нападению сверху и снизу, ей враждебна религия и ей враждебна наука»[134].
Демаркационная линия («наука-ненаука») иногда грубо проводится по основным функциям философии — методологической и мировоззренческой, хотя в мировоззрении исподволь накоплено много элементов научного, а в методологии, в свою очередь, сохраняются элементы ненаучности. Грубость такого деления обнаруживается также и в том, что обе функции взаимопроникают друг в друга, так что каждая эпоха особенно актуализирует какую-то одну из функций.
Связь философии с бытием
Если задать современному, относительно образованному и культурному человеку вопрос, может ли он представить себе полноценную духовную жизнь общества без философии и философов, то ответ наверняка будет отрицательным. А вот мнения о том, каково предназначение философии, насколько она нужна и полезна человеку и обществу, окажутся резко отличающимися друг от друга. И это вполне понятно: взаимоотношение между философией и действительностью носит настолько опосредованный характер, что в силу этой сложности многие вообще не замечают данной связи. Им кажется, что постулаты философии, ее предельно общие и абстрактные категории суть априорное, то есть сне практики и до практики приобретенное знание. В действительности же любая философская система, какой бы «заоблачной» и «туманной» она ни выглядела, и по своему содержанию, и даже по своей исторической форме всегда есть опосредованное отражение социального бытия. И Гегель был совершенно прав, определяя философию как мыслящее рассмотрение предмета[135] и относя ее — по ее исходному пункту — к эмпирическим наукам. Не исходным пунктом отличается философия, по Гегелю, от других наук, а тем, что ее «существенной целью и результатом являются законы, всеобщие положения, теории, мысли о существующей»[136]. В этой связи Гегель вспоминает известный афоризм, приписываемый обычно Аристотелю:
«Nihil est in intellectu, quod поп fuerit in sensu» — «нет ничего в мышлении, чего не было бы в чувстве, в опыте».
Другое дело, что философия не останавливается на этом. «Возбужденное опытом как раздражителем мышление ведет себя в дальнейшем так, что поднимается выше естественного, чувственного и рассуждающего сознания в свою собственную, чистую, лишенную примесей стихию»[137]. Этот подъем, возвышение философия осуществляет с помощью всех остальных наук, поскольку последние тоже не останавливаются на наблюдении единичных явлений, а, двигаясь навстречу философии, с помощью мысли обрабатывают материал, отыскивая всеобщие определения и законы, которые в качестве особенного могут быть включены в философию.
Еще одно немаловажное обстоятельство:
«философию, — как отмечал Э. В. Ильенков, — рождает не бесстрастное любопытство в часы досуга, а острая и настоятельная потребность рационально разобраться в острейших проблемах, вставших перед обществом. Именно поэтому философия и не имеет на первых порах облика задумчивого монолога мудреца, в гордом одиночестве созерцающего мир. Наоборот: вся она в диспуте, в страстном полемическом диалоге с системой религиозно-мифологических взглядов на мир и жизнь» [138].
От большинства других форм общественного сознания философия отличается отсутствием в своей структуре психологического уровня отражения окружающего мира. Философия имеет дело с абстракциями самого высокого порядка («бытие», «материя», «природа», «общество», «сознание», «культура»), само рождение которых свидетельствует, что психологический уровень познания, который, несомненно, имел место при движении к ним от единичного через особенное, остался за границами философии.
Высший уровень абстракции
Предельная абстрактность философских категорий очень часто дезориентирует тех, кто впервые и поверхностно знакомится с философией. Одни, не обладая привычкой мыслить абстрактно, то есть фиксировать чистые мысли и двигаться в них, объявляют о непонятности философии, хотя на самом деле надо говорить о другом — о неспособности критикующего подняться выше обыденного сознания с его привычным единством чувственного и мысленного материала. Другие, напротив, попадают во власть самообмана, полагая, что продукты философствования чрезвычайно просты и понятны. «Положение философии в отношении к ее любовникам, отмечал в связи с этим А. И. Герцен, — не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет — ни формулы, ни фигуры, как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость философии дает ей вид доступности извне. Чем всеобъемлемее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем
