официантом еще один перуанец (вот, блин, память у меня на имена, ничего не помню) – симпатичный, похож на индейца, страстный любитель мотоциклов и очень начитанный. Мы с ним проводили интересные беседы, он рассказывал о своей стране, я о моей. Мы действительно подружились. Однако вскоре он ушел работать куда-то еще, Однажды я встретил его в сырой дождливый вечер, когда я шатался в подавленном самочувствии с бутылкой калдырки, мокрый, депрессивный и злой. Мы ехали на его машине, я рассказывал ему о том, что мне все надоело. Мы остановились около моего дома, долго курили, слушали шум дождя, разговаривали, потом крепко пожали друг другу руки и расстались. Я больше никогда его не видел.
Насколько далеко ресторан находится от того места, где я жил, вы уже знаете. Пока у меня не было прав, приходилось ездить туда на велосипеде, что занимало 35-40 минут в одну сторону. По холоду, слякоти, под ревущим океанским ветром, обрызгиваемый грязью, летящей из-под колес несущихся по Первой дороге фур, с сигаретой во рту, с большим рюкзаком на спине, в котором лежала РАБочая форма. Подъедешь с заднего входа к ресторану, закуришь, прикуешь цепью железного друга (а то спиздят, там это просто совсем), потом закрываешься в туалете для персонала, чтобы напялить черные штаны и поло с логотипом нашего ресторана, вяжешь вокруг жопы фартук, кладешь туда пачку сигарет и деньги (если есть, конечно) и вперед, бегать до самой-самой ночи.
Пусть на РАБоту без машины был адом. Приходилось мне ходить не раз пешком, а это почти полтора часа быстрого хода. Когда у меня отняли права, и приехал папа в конце августа, то до самого отъезда я ходил пешком. Видимо, в знак наказания.
Признаться, последние РАБочие деньки не были уж такими сложными, у меня в кармане лежал билет, я ходил на РАБоту и направо-налево, на все вокруг клал жирный болт. По пути я заворачивал в ликеро-водочный, брал свой любимый «сет» - 5 100-граммовых бутылочек Смирноффки с различными фруктово-ягодными ароматами, приходил, вежливо со всеми здоровался, отбывал день, выходил ночью на пустынную дорогу и знал, что впереди меня ждут полтора часа рвущих душу размышлений о близящемся приезде на Родину, альбом Темнозори в плейере. Я разворачивал «рунные стяги», гордо выпрямлялся, закуривал сигарету, выпивал одну из маленьких бутылочек, и неспешно начинал поход в высшими силами забытый Авенел, где стояла койка, на которой я коротал чужие ночи.
Я шел по Первой дороге, я вспоминал всех своих друзей, вспоминал, вспоминал, я представлял, как это будет, как произойдет встреча после такого долгого отсутствия? Скажут ли они: «Аааа! Зиг, привет!» и будут долго трясти мою руку? Выпьем ли мы за приезд? Неужели вновь пройду родной дорожкой от метро до дома? А у дома меня встретит мой старый друг Граф? Я кидался в «плач лебедей», я орал «Зиг!» проезжающим фурам, я подпрыгивал, я бежал, останавливался, выпивал еще одну бутылочку (наверное, с яблочным вкусом). Сворачивал с дороги, топал до мостика через небольшую речушку, спускался к ней, садился грязными штанами на землю, доставал еще сигарету и думал о предстоящей и столь желанной встрече с моей Любимой, которая состоялась, которой я безумно рад, которая переросла в нечто настолько серьезное, чего у меня никогда ранее не было.
Я сидел и мечтал, допивая все эти мелкие, несуразные бутылочки. Вы знаете, что такое быть одному год??? Абсолютно одному в чужом мире? Мне иногда кажется, что мои ощущения были сродни тюремному заточению в каком-то смысле. Сейчас, летом, я сижу перед компом, набираю все эти грустно- радостные буковки сбитыми в кровь руками. Я только вернулся с тренировки, где мы лупцевали друг дружку по всем выступающим местам, рядом лежит моя Любимая, я сегодня съездил к своему Дедушке на скутере, мне позвонило много людей, многих из которых я могу назвать своими друзьями. Мне сложно вспомнить, каково мне было тогда, когда я сидел глубокой ночью у речки с незапоминающимся названием, пил сладкую фруктово-ягодную водку, которая огнем обжигала желудок, слушал музыку и одиноким огоньком сигареты колыхал воздух. Нет, не суицидальное. Я к этому не склонен вообще. Скорее – вечная мятая тупая депрессия, ощущение полнейшей несовместимости с той реальностью, в который я дышал. Чувство прожигания времени, столь быстротечного и скорого. Ад рутины. Время, проведенное там, меня очень изменило. Как это ни банально прозвучит, я стал взрослым. Так будет правильным сказать.
Поэтому я благодарен тому опыту, который пережил.
Ну так к РАБотке, а то, как всегда, отвлекся.
Каждый четверг я приходил на РАБотку после своего единственного выходного, изрядно помятый и свежо пахнущий перегаром. Похмельно-обнаженно внимал чужую речь, смотрел на ненавистные рожи и пытался занять себя физическим трудом вплоть до открытия ресторана. Вылизывал зал, вытирал столики, которых было всего-навсего 46 штук, мыл стекла, которым разделялись отсеки для курящих и некурящих. В курящем отсеке за большим столом под номером «15» восседали менеджеры, попивая кофе, вели беседы о том, как бы увеличить объемы продаж, как бы сделать так, чтобы нас до изнеможения использовать и при этом платить по минимуму. Особенно противным был «кухонный менеджер» Геркулес. На мифического героя он не походил ровным счетом ничем, ибо был противным жирным, толстожопым греком. Как и все современные греки был страшно скользким, противным, однако почитал себя пупом земли, ну уж как минимум ресторанной кухни. Сам пытался шутить, сам смеялся, хлопая всех по плечам и приседая как расслабленный. Вся кухня дико стебалась над ним. Я тоже подключился в определенный момент, переведя на английский совершенно непереводимую идиому: «Ты меня уважаешь?» и расхаживал по ресторану с вопросом: «Ты уважаешь Геркулеса?». Через пару часов только эта фраза и слышалась изо всех углов. Несмотря на то, что мои КАЛлеги совсем не понимали глубинного смысла данного вопроса, от ответа на который у нас порою зависит жизнь и смерть, тем не менее они прочувствовали стеб, и мы задрочили бедного «Херка» (так он себя сокращенно называл) ниже плинтуса.
Вообще четверг – элементарный день. Я, не напрягаясь, справлялся со всеми заказами. Уходил домой в 4 часа дня. Эта несложная 8-мичасовая смена расценивалась как продолжение выходного.
Однажды я дико накосячил. Мы с Крисом очнулись утром в четверг (дело было летом 2005 года), истекая потом и абсолютно в жопу пьяные. Мой черномазый дружок, с которым мы накануне нафигачились неизвестно по какому поводу, моментально отзвонился на РАБотку и объявил, что выйти не сможет, так как приболел. Ха! Слабак! – подумал я. Смотри как надо! И бухнулся в машину. По пути заехал в магазин, купил много жвачки и бутылку водки, так как знаю (не впервой пьяным работать), что после часа нудной работки станет так плохо на душе, так невыносимо, что надо будет приложиться к заветному горлышку. Так оно и случилось. Только первый раз к горлышку я приложился, едва доехав до ресторации, причем приложился неплохо и на голодный желудок. Вошел, улыбаясь, послал нахрен черномазого Рона, с трудом повязал фартук. Короче говоря, пока там набивались голодные посетители, я успел раза три так приложиться. С голодухи начало плыть изображение, что свидетельствует о мощной степени опьянения. Я смог доработать до двух часов дня, а потом, не говоря ни слова, сел в машину и уехал домой спать. Самое удивительное, что моя непреходящая ценность как личности и работника так высоко оценивалась, что на следующий день мне никто ничего не предъявил. Правда, злоупотреблять таким расположениям я не стал.
В пятницу я начинал работать в полдень и заканчивал далеко заполночь. Голодные зомби загнивающего империализма, сотрясая пол, штурмовали наш ресторан, начиная часов с шести вечера до самого закрытия в два ночи. За много-много часов не то, чтобы присесть, остановиться невозможно. Туда- сюда, на кухню с заказом, плюнул в стакан, налил в него содовой, включил улыбку, в зал, к посетителям. Я научился носить по шесть-семь кружек с горячим кофе за один раз. Я умудрялся, убирая столы, носить на кухню по тридцать стаканов из-под содовой, всунутых один в другой, прижатых локтем к туловищу (всего в рамках одного локтя входил ряд из трех пирамид стаканов),оставшейся пятерней я брал шесть-семь пустых кофейных чашек, а другой рукой прижимал к бедру стопку из 10-12 тарелок, в которых еще валялись грязные соусницы, ложки-поварешки и прочий мелкий кал. Громыхая таким образом на кухню, я вызывал неподдельное восхищение как америкак (картина в сознании: жирная особь женского пола, довольно молодая, но это не столь важно для ее состояния, с открытым ртом, из которого стекает тонкая струйка кетчупа “Heinz”, провожает меня взглядом, и куски недоеденного бургера падают из ее жирных пальцев – такой вот мизантропический сюрреализм), так и своих коллег по цеху. Никто не мог брать столько, сколько я. Я всегда был рад помочь своим КАЛлегам-официантам, повторюсь, за это меня дико котировали. В таком угаре мы носились до самой полночи. Ноги начинали гудеть, каждый час я отмечал сигаретой, выкуренной в туалете.
Я был страшно благодарен посетителям, которые уходили, оставляя за собой только грязную посуду. Я ненавидел огромные компании (когда приходилось сдвигать вместе несколько столов), особенно с детьми, после которых оставались лопнувшие шарики, много килограммов просыпанной на пол еды, часто
