гости — Волгцы, гордые тем, что они казаки «Его Высочества».
На другой день, 7 января, у наших пластунов, составленных исключительно из крестьян разных губерний, также был праздник. Служили обедню в церкви-бараке, а потом молебен на лесной прогалине. Пел прекрасный солдатский хор. Люди были отлично одеты и выглядели веселыми и счастливыми. После молебна пластуны проходили церемониальным маршем, а затем, составив ружья и сняв шинели, проделали всем дивизионом сокольскую гимнастику, потом был бег на 1000 шагов, лихая полевая гимнастика и бег всеми сотнями на две версты.
Был смех, шутки, сытный обед и, наконец, в специально солдатскими руками устроенном театре — солдатский спектакль.
Играли комедию «Не все коту масленица», затем выступали солдаты-клоуны, пел «Русский хор», где несколько солдат были переодеты девушками и ловко подражали. Все было чинно, прилично, красиво.
И был с нами Бог, и был Царь, и была Родина — Россия. Счастливы были поэтому лица, беззаботен смех и сильна уверенность в победе.
И жизнь шла, ничего грозного не предвещая. Были тяжелые минуты, когда два раза немцы сняли у нас полевые караулы, но и это вызывалось не нашей беспечностью, но сильно растянутым фронтом и слабостью постов. Пришлось устроить конное патрулирование по замерзшему болоту, впереди проволок, и немцы свои поиски прекратили.
Для меня январь и февраль проходили; днем в штабе дивизии, в разоренной усадьбе, колодной и пустой, ночью в окопах, в проверке патрулей, разъездов, бдительности часовых, готовности резервов и батарей. Исподволь готовились и к наступлению. Уже знали мы, что нам придется сначала ограничиться только демонстративной атакой на нашем правом фланге, что рвать позиции будет пехота много южнее нас и, когда она порвет, мы пойдем по тому пути, по которому мы отступали осенью 1915 года на Великую Глушу, а потом на Влодаву. Верили, что так и будет.
И так же, как и раньше, никто не занимался политикой и ничего мы не слышали про большевиков, меньшевиков; мало кто слышал и никто не читал Маркса и никто не знал даже фамилий Плеханова и Ленина.
Невежество? Нет — считали это не своим делом. Была армия вне политики. Политику делал ее Верховный вождь — Государь Император, и на все была его монаршья воля.
На 1 марта мы должны были сделать поиск к неприятелю. 28 февраля я ездил к пластунам[22] и в полки отбирать людей и разъяснял им эти задачи. Около 4-х часов дня из штаба корпуса мне была подана телефонограмма, объявлявшая, что в Петербурге «серьезные беспорядки и есть опасение, что беспорядки эти перекинутся в армию и потому требуется более тесное общение офицеров с нижними чинами».
Пришлось только пожать плечами. Офицеры дивизии жили одной жизнью с нижними чинами. Сам я каждый день по четыре, по восемь часов проводил с ними, и более тесного общения быть не могло.
На 2 марта должен был состояться поиск[23] — он был отложен с 1 марта. Поиск этот мы связывали с общим наступлением всех фронтов, и все наши мысли были сосредоточены на нем. С утра прислушивались, не слышно ли далекого гула артиллерийской канонады. Но стояла мертвая тишина. Серой ватой покрыто было небо и мелкими слезами дождевой капели упадало на землю. По лесам клубились туманы.
В десять часов утра из штаба корпуса передали по телефону об отмене поиска, без объяснений причины. Передавал сам командир 4-го кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Гилленшмит, и на мой вопрос — «почему»— ответил, что так приказано свыше.
3 марта утром я ездил на позицию и сделал газовую тревогу. Вернулся в половине третьего, опять был вызван к командиру корпуса. Командир корпуса принял меня в хате начальника штаба. Оба генерала находились в подавленном настроении. До штаба корпуса дошли слухи о том, что все министры арестованы толпою, государством правит президиум из членов Государственной Думы, с Родзянко во главе, Государь будто бы в Пскове отказался от престола в пользу Наследника, а правителем до его совершеннолетия назначил Великого князя Михаила Александровича. По всем городам идут мятежи. Газет нет.
Уже в темноте я вернулся домой. Был сильный мороз, гололедка, лошадь скользила по дороге, и я ехал напрямик лесными тропами. Смутно было на душе. Жаль было до боли Государя, страшно за Россию, но Великого князя Михаила Александровича все любили, и это давало некоторое успокоение.
4 марта с утра я был в резервном 16-м Донском полку. Беседовал с офицерами и казаками. Настроение было спокойное.
Был бы Царь — говорили казаки.
Ни у кого не было и мысли, что Россия может быть без Царя. Во время беседы меня вызвали в штаб корпуса. Там мне передали, что Государь отрекся от престола и за себя и за сына и передал управление государством Великому князю Михаилу Александровичу, а командование армиями — Великому князю Николаю Николаевичу. Вечером пришел манифест, и я получил список новых министров. Никого, кроме Гучкова[24], мы не знали. О Гучкове знали, что он ездил охотником к бурам[25], был на Японской войне, много работал в торгово- промышленном комитете. Его имя связывали с именем Поливанова. Думали, что Гучков — только ширма для Поливанова. Остальные были нам незнакомы. Имя Милюкова говорило о проливах и Константинополе.
Произошел страшный переворот, тяжелое потрясение, но армия оставалась Императорской, ее заветы были незыблемы: за Веру, Царя и Отечество.
5 марта, в воскресенье, была обедня. После обедни я назначил парад частям, которые находились в резерве.
Перед строем был прочитан манифест Государя. Я сказал несколько слов по поводу отречения Государя. Многие офицеры и казаки плакали. Затем я скомандовал «на караул» и провозгласил «ура» Государю Императору Михаилу Александровичу.
Долго, не смолкая, гремел русский народный гимн по лесу и раздавалось громовое «ура».
После парада были вызваны несколько человек, награжденных Георгиевскими крестами. Передавая им кресты, я говорил: «Именем Государя Императора Михаила Александровича награждаю тебя Георгиевским крестом».
С музыкой и песнями расходились полки.
6 марта я проделал то же и в Кавказской бригаде. По окончании парада ко мне подошел командир 1-го Линейного полка Кубанского казачьего войска, полковник Евсеев, окруженный офицерами. Они были сильно возбуждены и взволнованы.
— Мы слыхали, — сказал мне Евсеев, — что и Михаил Александрович отрекся и в России — республика.
— Я этого не слыхал, — сказал я.
— Да вот газеты.
Полковник передал мне пачку газет, которые Кавказская бригада, стоявшая ближе к железной дороге, получила раньше нас.
Да… там, в столице… «революционные войска»… «граждане, солдаты»… гремит Марсельеза… там Российской Императорской армии уже нет…
На душе было гадко, и кругом я видел растерянность, подавленное настроение, и вдруг громко заговорили молодые прапорщики, стали кричать офицеры, считавшие себя когда-то обойденными, обиженными, не награжденными по заслугам.
В 3 часа дня я уехал от Линейцев и в 5 был в штабе. Около трех часов ночи немцы начали страшный артиллерийский огонь по деревне Березнице, по участку 27-й пехотной дивизии, соседнему с нами, и повели на нее наступление. Я поднял части и подал резервы. Но пехота сама отбила участок. Там работали еще Императорские, Императора Михаила Александровича, войска. Немцы поторопились. Рано начали наступление.
20 марта, когда уже на всем фронте Императорскую армию сменили революционные войска, немцы после газовой атаки легко сбили 3-й армейский корпус с большого плацдарма у Червище, после чего и 27-я пехотная дивизия очистила Любешовский плацдарм.
Революционная армия отказалась от наступления.
