ты тут вертись, как скаженный…
И официант, балансируя подносом, торопится к -протянутым навстречу рукам столовников.
— А вы знаете, — говорит мой случайный сосед по столику, щупая красными, припухшими от холода пальцами ребристый стакан с бледно-зеленым чаем, — Илья-то наш, барабанное пузо, оказывается, еще и психолог. Да что там, философ — иначе и не назовешь. Вчера тут один шваркнул ложечку из стакана, да и: «На какого черта мне ваша ложечка, будь их хоть дюжина, если сахару тут ни сахаринки». А хоз наш ему: «Не волнуйтесь, товарищ, ложечка она с психологией: помешайте ею разик-другой, и покажется, будто в пустой воде вроде как сладость появилась: Условный рефлекс не нами выдуман — вашим же ученым братом, так сказать». Тот только рот разинул. И в другой раз, неделю тому это было, прохожу я коридорчиком мимо бухгалтерии; столовая уже закрыта (задержали тут меня), парадное на болтах, ну, я через черный. И представьте себе, сидит наш Илья Ильич в уголку под пятнадцатисвечной лампочкой и что-то на счетах отщелкивает. Тут же, рядом, бумажка — и на ней цифры лесенкой. «Что это вы колдуете?» — «Да вот, — говорит, — хочу прикинуть, так, закругленно, в тоннах, насколько похудела старуха Европа». «То есть как?» — «А так, если взять ее, Европу эту самую, по числу ртов, учесть снижение веса и качества пищи, то выходит, что средний европеец должен бы сдать в теле приблизительно на — тринадцать — пятнадцать процентов. Поскольку справочник нам говорит, что норма, отпущенная человеку природой, вертится около четырех пудов… Дальше, тут уж думают цифры да табличные показатели. Тут складываем, пристегиваем два нуля, так, и выходит, что вся наша Европушка тянет на весах меньше прежнего, если взять до первого выстрела, примерно на вот на столько тысяч тонн меньше». И показывает мне вереницу закорючек и сам смотрит закорюкой.
Однажды я застал Илью Ильича за произнесением не застольной, а «междустольной» речи. Он стоял меж трех столиков, несколько даже загораживая дорогу циркулирующим официантам; левая рука в кармане, правая занята отсчетом аргументов на пальцах. Мизинец и безымянный были уже отогнуты (я опоздал), очередь была за средним.
— Вчера вот холодом загнало в кино. Дай, думаю, посмотрю и на смотрящих, и на смотримое (голос завхоза чуть запнулся на искусственном слове). И что же мне было предложено? Что вот эта скатерть, что экран — как родные сестры. Да-да. Показывали «Грозу» по Островскому, ну, и не знаю еще по кому. И представьте себе: Катерина — любовь — волжская ночь, все это вполглаза; а вот как дошло до свадебного ужина: бутылка да тарелки, ну и вареное-жареное, — темнота загудела, все — в оба глаза. Да, изголодался народ. И не столько брюхом, сколько мозгом. Вот вам, писателям, об этом надо бы… Или в другом фильме: «Пастух и свинарка». Лозунг там: «И свиньям никак без теплого помещения». В таком роде, н-да. А человека надежда греет.
Илья Ильич не любит неплательщиков. Особенно «жидких». «В пшене вера,говорит он, — в пшеничной нет». Да у нас и водка некрещеная…
— То есть?
— В воду ее не окунали. Чистая. Выпил — заплатил. По платью встречают, по плате провожают. А то… Вот возьмите крематорий. Я там неподалечку живу. Выйдешь из дому утром, глянешь: дымит? Дымит. И все там аккуратно. Наведался в контору: на столе стеклянные урны, для показу — сквозь стекло прах, натуральный, с упрямой косточкой, что никак тебе недосгорает. «А это вы за что же их, — спрашиваю, — по столу мытарств?» — «Неплательщики», отвечают. Вот это молодцы. Так бы и у нас. А то…
Иногда завхоз появляется на чтениях и докладах. Сядет в уголку, молчит. Впрочем, один раз заговорил.
Обсуждали только что прочитанную рукопись. Одни находили, что автор смотрит на мир сквозь розовые очки, другие, что не сквозь розовые; кто-то процитировал Льва Толстого, якобы предлагающего миросозерцателям синие очки рассудка.
Илья Ильич встал и негромко спросил:
— А не попробовать ли простым глазом?
И, не выжидая даже паузы, направился к двери. Несколько голосов останавливало его: «То есть как?» — «Развейте мысль!» — «Возражаю!»
На пороге оратор задержался:
— Слышите, гудит. Грузовик гудит. Привезли консервы. Мне туда. Извините.
И скрылся за тщательно прикрытой дверью.
ДЕВУШКИ У ВОДЫ
Вода стала в трубах. Что ж, если вода не идет к человеку, человек идет к воде. Домашние хозяйки взяли ведерца и тазы. Я, по своей неодомашенности и нехозяйственности, разыскал в углу боржомную бутылку и отправился на поиски.
По синему полю — белые буквы, обещающие влагу. В виде фруктовых соков, минеральных вод и т. п. За прилавком у трех пустых стеклянных цилиндров с тремя краниками внизу сидит, спрятав ладони в обшлага рукавов, девушка № 1. Поверх шубки с наставленным меховым воротником чистый белый халат.
— Пожалуйста, бутылку газированной.
— Только стаканами.
— Хорошо, пусть стаканами. Оно бы проще леечкой…
— Не держим. И не разрешено.
— Что не разрешено?
— Уносить воду. Пейте здесь.
— Тогда мне придется и умыться здесь. Поймите, в нашем доме…
— Мне нет дела до всяких там ваших и наших. Пьете — нет?
— Невозможно.
На шум наших голосов из внутреннего помещения выходит девушка № 2. Она делает пояснительный жест: возможно.
Только сейчас я замечаю: у стены, возле столика, сидит мальчишка лет двенадцати. Перед ним четыре стакана. Два из них еще пузырятся, третий утих, а четвертый льет в рот, как в лейку, очевидно, холодную, до обжига, влагу.
Что тут скажешь. Стенограмма (по памяти) первого разговора закончена.
Второй разговор.
Держу бутылку запрятанной в кармане пальто. Передо мной девушки № 1 и № 2. И еще одна: №3. Будто перед судилищем:
— Один стакан. Нет, четыре, а я уж сам…
— Стаканы вот. А воды нет. Магазин закрыт.
— Но ведь дверь открыта?
— Дверь открыта, а магазин закрыт.
— Но ведь дверь же в магазин, как же?..
Я чувствую, что запутываюсь в нитонисётине:
— Ведь вы же тут сидите.
— Посадили — сидим.
— Но ведь…
Последнее слово принадлежало громко хлопнувшей двери.
Третий разговор.
Магазин погружен в полумрак. У прилавка, возле качающегося огонька коптилки, голова девушки № 2 и раскрытая книга. Слышу бульканье воды слава те господи.
— Ну вот, я и свою лейку принес. Пожалуйста.
— Не могу отпустить.
— Да ведь вода же есть.
— Вода есть, свету нет. Магазин закрыт.
