наготу и заполнить свою пустоту.
«Почему вы говорите, что когда мы находим красоту в людях и в окружающих нас предметах, и когда мы испытываем наслаждение, это ослабляет красоту и любовь внутри нас?»
– Всякая зависимость порождает в нас чувство обладания, и мы становимся той вещью, которой владеем. Я владею этим домом – я и есть этот дом. Тот мужчина, проезжающий мимо нас верхом, и есть гордость обладания, хотя красота и достоинство лошади более значительны, чем этот человек. Таким образом, зависимость от красоты линии или от прелести лица, несомненно, должна унизить самого наблюдающего; и это не означает, что следует отказаться от красоты линии или от прелести лица; это означает, что когда вещи вне нас приобретают большое значение, мы оказываемся во власти внутренней нищеты.
«Вы говорите, что если я реагирую на это привлекательное лицо, я внутренне беден. Но ведь если я не реагирую на это лицо или на линию какого-то здания, я оказываюсь изолированным и бесчувственным».
– Когда существует изоляция, определённо должна существовать зависимость, и зависимость порождает наслаждение, а следовательно и страх. Если вы совсем не реагируете, налицо или паралич, безразличие, или чувство отчаяния, которое возникло в силу безнадёжности стремления к постоянной удовлетворённости. Поэтому вы вечно захвачены этой ловушкой отчаяния и надежды, страха и наслаждения, любви и ненависти. Когда существует внутренняя нищета, есть и стремление её заполнить. Это бездонная яма противоположностей – противоположностей, наполняющих нашу жизнь и порождающих борьбу в этой жизни. Все эти противоположности тождественны, ибо являются ответвлениями одного и того же корня. Любовь – не продукт зависимости, и любовь не имеет противоположности.
«Разве в мире не существует уродство? Разве оно не противоположно красоте?»
– Конечно, в мире существует уродство – в виде ненависти, насилия и прочего. Почему вы сравниваете всё это с красотой, с ненасилием? Мы сравниваем их потому, что мы имеем шкалу ценностей, и мы ставим на самый верх то, что называем красотой, а уродство помещаем на дне. Можете ли вы взглянуть на насилие без сравнения? И если вы смотрите таким образом, что происходит? Вы обнаруживаете, что имеете дело только с фактами, не с мнениями, не с тем, что должно быть, не с измерениями. Мы можем иметь дело с тем, что есть, и немедленно действовать; то, что должно быть, становится идеологией а потому фантастично, а следовательно бесполезно. Красота не подлежит сравнению, не подлежит сравнению и любовь; и когда вы говорите:«Я люблю этого человека больше, чем того», это перестаёт быть любовью.
«Вернёмся к тому, о чём я говорил. Будучи впечатлительным, человек с готовностью и без осложнений реагирует на приятное лицо или на красивую вазу. Этот бездумный ответ незаметно переходит в зависимость и наслаждение, а также во все описываемые вами сложности. Поэтому зависимость кажется мне неизбежной».
– Существует ли что-нибудь неизбежное – кроме, разве что смерти?
«Если она не является неизбежной, это означает, что я могу управлять своим поведением, – которое поэтому будет механичным».
– Видеть неизбежность процесса и означает быть не механичным. Именно отказывающийся видеть то, что есть ум становится механичным.
«Если я вижу неизбежное, я всё ещё не могу понять, где и как мне поставить себе предел?»
– Вы не ставите себе никакого предела, но видение приносит с собой собственное действие. Когда вы спрашиваете:«Где мне поставить себе предел?», то это вмешательство мысли, которая боится быть захваченной, хочет быть свободной. Видение – не процесс мысли; видение – всегда новое, свежее, деятельное. Мышление – всегда старое, оно никогда не бывает свежим. Видение и мышление принадлежат к двум совершенно различным порядкам, и эти два порядка никогда не могут сблизиться. Так что любовь и красота не имеют противоположностей, и они не являются следствием внутренней нищеты. Следовательно, любовь существует вначале, а не в конце.
18
Звон церковных колоколов проникал через лес, распространялся над водой и доносился со стороны густого луга. Звук слышался по-разному в зависимости от того, откуда он приходил – через лес, над открытым пространством луга или через быстро текущий шумный поток. Подобно свету, звук обладает особым качеством, которое приносит безмолвие: чем глубже безмолвие, тем слышнее красота звука. В тот вечер, когда солнце проплывало над западными холмами, звук церковных колоколов был совершенно необычным. Вы слышали их как бы впервые. Они не были такими старыми, как колокола древних храмов, но несли с собой чувство этого вечера. На небе ни облачка. Это был самый долгий день в году, и солнце заходило на севере дальше, чем когда-либо.
Едва ли мы когда-нибудь прислушиваемся к звукам собачьего лая или к плачу ребёнка или к смеху прохожего. Мы отделяем себя от всего, а затем из этой изоляции смотрим на все вещи и прислушиваемся к ним. Именно это отделение оказывается таким разрушительным, потому что в нём то и заложен весь конфликт, всё смятение. Если вы слушали звон этих колоколов в полном молчании, вы как бы плыли с ним; вернее, звук как бы уносил вас через долину и переносил через холмы. Красота его ощущается лишь тогда, когда вы не отделены от звука, когда вы – часть его. Медитация есть окончание отделения, но не в силу какого-то действия воли или желания, не благодаря стремлению к наслаждению вещами, ещё не испробованными.
Медитация – не что-то отдельное от жизни, а самая её сущность, самая сущность повседневной жизни. Слушать эти колокола, слышать смех этого крестьянина, когда он с женой проходит мимо, слушать звук звонка велосипеда, проезжающей мимо вас маленькой девочки – это и есть жизнь как целое, не просто её осколок, и такую жизнь открывает медитация.
«Что такое для вас Бог? В современном мире, в среде студентов, рабочих, политиков, Бог мёртв. Для священнослужителей Бог – удобное слово, оно даёт им возможность сохранить свою работу, по-прежнему извлекать выгоду, как в физической, так и в духовной сфере; для среднего человека… не думаю, чтобы его это слишком беспокоило, разве что в некоторых случаях, когда случается какое-то бедствие, или когда ему хочется показаться добропорядочным гражданином среди добропорядочных соседей. В других условиях это слово имеет очень мало значения. И вот я проделал это достаточно далёкое путешествие сюда, чтобы узнать от вас, во что вы верите, или, если вам не нравится это слово, существует ли Бог в вашей жизни. Я был в Индии, посетил там разных учителей с их учениками; и все они с большей или с меньшей уверенностью утверждают, что Бог существует; и они указывают путь к нему. Я хотел бы, если возможно, побеседовать с вами об этом довольно серьёзном вопросе, который преследует человека многие тысячелетия».
– Вера – одно, реальность – совсем другое. Одно ведёт к рабству, другое возможно только в свободе. Никакой связи между ними нет. Нельзя оставить или отбросить веру с целью получить свободу. Свобода – не награда, не морковка перед мордой осла. С самого начала очень важно понять именно это – противоречие между верой и реальностью.
Вера никогда не может привести к реальности. Верование есть результат обусловленности; либо это следствие страха, либо результат внешнего или внутреннего авторитета, который приносит успокоение. Реальность не имеет с ними ничего общего. Это нечто целиком и полностью иное, и не существует перехода отсюда туда. Теолог начинает с твёрдо установленной позиции. Он верит в Бога, в Спасителя, в Кришну или в Христа – а затем плетёт теории соответственно своей обусловленности и ловкости своего ума. Он, подобно теоретику-коммунисту, привязан к концепции, к формуле, и то, что он сплетает есть следствие его собственных размышлений.
Неосмотрительные захвачены этим процессом, подобно тому, как неосторожная муха попадает в паутину к пауку. Вера рождена из страха или традиции. Две тысячи лет или десять тысяч лет пропаганды – такова религиозная структура слов, с их ритуалами, догмами и верованиями. Слово тогда становится чрезвычайно важным и повторение этого слова гипнотизирует легковерных. Легковерные всегда желают
