что к 1993 г. у нас делалось еще редко, что «теория М. М. Бахтина глубоко антагонистична структурализму».[906] Выделяя общие характеристики концепции Бахтина (в число его работ включается и МФЯ) автор специально останавливается на идеях, связанных с понятием «чужого слова»; эти идеи совмещаются с идеями структурализма о языковых кодах. Выделяются понятия перекодировки, когда чужой код меняется в связи с правилами данной знаковой системы, и поликодировки, когда чужой код включается в систему.[907] Эти понятия иллюстрируются на примере русской художественной литературы.
А вот статья,[908] посвященная теории интонации в МФЯ и примыкающих работах (особенно «О границах поэтики и лингвистики»), которая сопоставляется и с понятиями тона и акцента в книге о Достоевском. Указано, что опыт Бахтина в этой области «не осмыслен и не учтен».[909] Рассмотрено развитие в ряде работ Бахтина и его круга идеи об оценочности интонации и ее роли в выделении «чужого слова» («интонационные кавычки»). Признается, что теория интонации нигде ни в одной из рассмотренных работ не изложена систематически; однако идеи этих работ признаются очень важными, прежде всего, для изучения «художественно- прозаического слова», где интонация служит важнейшим стилеобразующим фактором.[910]
Отметим и статью московского автора,[911] посвященную проблеме речевых жанров. Автор прямо опирается на идеи РЖ, при этом указывая, что в современной отечественной литературе уже сложилась традиция рассматривать в качестве жанров не только типы высказываний, но и типы диалогических текстов. По его мнению, это не противоречит подходу Бахтина, упоминавшего жанры салонных, застольных и пр. бесед.[912] В статье уточняются некоторые понятия, введенные Бахтиным. В частности, два выделенных им определяющих признака высказывания – завершенность и смена речевых субьектов—не всегда совпадают друг с другом. Если смена субьектов характеризует высказывание, то завершенность (не абсолютный, а относительный признак) – только текст.[913]
В статье ставится и вопрос о соотношении между сформировавшимися почти одновременно, но независимо друг от друга теорией речевых жанров Бахтина и теорией речевых актов Дж. Остина. Федосюк пишет, что при большей четкости и терминологической разработанности (и, добавим, более широкой известности среди лингвистов) теории речевых актов теория Бахтина более связана с филологической традицией и в большей степени остается на почве языка. В статье делается попытка синтеза двух концепций. Там же теория речевых жанров сопоставляется и с получившим в современной лингвистике большое распространение анализом высказываний, которые являются одновременно высказываниями и действиями (Я осуждаю, Я обвиняю и т. д.). Рассмотрено, какие жанры допускают такие высказывания, а какие – нет.[914] В статье на русском языковом материале рассмотрены особенности ряда конкретных жанров: приказа, просьбы, мольбы, требования и т. д.
Очень интенсивно речевые жанры на основе идей Бахтина изучаются в Саратовском университете, где сложилась уже целая школа (В. Е. Гольдин, В. В. Дементьев и др.). Издаются сборники «Жанры речи», в которых участвуют специалисты не только из Саратова, но и из других городов, в том числе из Москвы, а также из-за рубежа.[915] По этой проблематике выходят монографии.[916] Исследование жанров производится очень широко, как в общетеоретическом плане, так и на основе конкретного анализа языкового материала (преимущественно на русском языке, в меньшей степени на западных языках). Изучен уже не один десяток конкретных жанров вплоть до жанров телевизионных дебатов, проработки, прошения, флирта и т. д. Идеи РЖ и других работ Бахтина всегда используются очень широко. Я не имею сейчас возможности описать деятельность саратовской школы и других современных исследователей речевых жанров во всех деталях. См. обзор.[917] Безусловно, из всего наследия Бахтина и Волошинова данная проблематика в России оказывается наиболее востребованной.
В очерках истории отечественной или мировой лингвистики пока МФЯ или саранские тексты учитываются редко. Исключение, помимо учебника,[918] составляет книга,[919] где идеи Бахтина (рассматриваемого, хотя и с оговорками, в качестве автора «спорных текстов») включаются в состав некоторой единой «Петербургской школы». Сама попытка включить данные работы в общий контекст отечественной науки о языке представляется нам важной и нужной. Однако идея о существовании единой «Петербургской школы» на протяжении нескольких веков не представляется убедительной, а очерк не свободен от ошибок (некоторые из них фиксировались в пред^1дущих главах). Например, В. В. Ко-лесов указывает, что противоположность между языком и речью, «как помнит Бахтин по лекциям Л. В. Щербы, снимается в речевой деятельности и нейтрализуется в высказывании».[920] Но в первой главе данной книги уже говорилось о том, что, во-первых, нет данных о том, слушал ли Бахтин лекции Щербы, во-вторых, в любом случае, этот ученый не повлиял на Бахтина и безусловно учившегося у него Волошинова. А Щерба был в те годы безусловным лидером Ленинградской (Петербургской) школы, реально образовавшейся не в XVIII в., а в начале ХХ в. Кроме того, анализ Колесова представляется более философским, чем лингвистическим.
Я не стремлюсь дать полный обзор всех исследований, развивающих те или иные лингвистические идеи МФЯ и примыкающих текстов «волошиновского цикла» или более поздних работ Бахтина. По-видимому, такие исследования сейчас ведутся во многих городах России, часто в провинции интенсивнее, чем в Москве и Санкт-Петербурге. Важно, что они ведутся. Как это бывает со многими значительными работами, в будущем можно ожидать того, что какие-то, казалось бы, забытые или казавшиеся непродуктивными идеи могут быть подхвачены. Показателен пример Б. Гаспарова, берущего на вооружение самые спорные идеи МФЯ вроде отказа от признания реальности языка в соссюровском смысле. Но даже не это главное. Прежде всего, важно то, что в МФЯ были поставлены проблемы, до которых наука о языке стала доходить лишь через несколько десятилетий.
VII.7. Подводя итоги
Я рассмотрел лишь небольшую часть лингвистических сочинений, так или иначе находящихся в русле проблем, поднятых в МФЯ или в более поздних работах Бахтина. Авторы одних из них и не подозревают о существовании этих русских трудов, авторы других сознательно стремятся использовать их идеи. Однако так или иначе, иногда весьма по-разному все они стараются преодолеть узость традиционных подходов к языку, рассмотреть проблемы, связанные с «человеческим фактором» в языке, с речевыми актами и высказываниями. Лингвистика текста, прагматика, теория речевых актов, изучение дискурса – все это имеет прямое отношение к проблематике МФЯ.
Об изменении приоритетов в лингвистике писали многие. Например, еще в 1974 г. Дж. Лакофф противопоставлял друг другу два подхода: «лингвистику болтов и гаек», упоминавшуюся в пятой главе, и «гуманистическую лингвистику», интересующуюся вопросом: «Что может изучение языка рассказать нам о человеческом существе?».[921] Сам Дж. Лакофф, впрочем, признается, что он скорее занимается «лингвистикой болтов и гаек». Но за «гуманистической лингвистикой» будущее (характерна лексическая перекличка между этим американским ученым и, казалось бы, абсолютно далеким от него В. И. Абаевым). Он пишет: «При изучении речевых актов, импликатур и пресуппозиций лингвистика в области своего исследования пересекается с психологией, философией, социологией и антропологией. Мне думается, что как раз в этой области можно достигнуть наибольшего прогресса в становлении лингвистики не как изучения дистрибуции лингвистических элементов, а как изучения человека посредством языка».[922] А безусловно, еще в МФЯ говорилось (естественно, в иной терминологии) о «речевых актах, импликатурах и пресуппозициях», а лингвистика связывалась с философией и антропологией (к психологизму, правда, там мы видим настороженное отношение, но надо учитывать, что в период написания книги некоторые ученые им злоупотребляли).
Говоря о современном этапе развития лингвистики, стоит обратиться и к посмертной книге уже не раз упоминавшегося мной В. А. Звегинцева.[923] Статьи, включенные в нее, были написаны в 70—80-е гг. (автор книги умер в 1988 г.), но оценки их автора сохраняют значение и сейчас. Как выше (V.3.5) отмечалось, Звегинцев знал о существовании МФЯ, но не придавал этой книге особого значения. Тем не менее, его оценки, сделанные через полвека после выхода МФЯ, перекликаются с тем, к чему призывали авторы этой книги.
Во всей книге постоянно говорится о недостаточности подхода к языку только как к корпусу текстов,
