независимо от того, как он является данному языковому индивиду в данный момент, язык представляется непрерывным потоком становления. Для стоящей над языком объективной точки зрения—нет реального момента, в разрезе которого она могла бы построить синхроническую систему языка» (279–280). «Синхроническая система языка существует лишь с точки зрения субьективного сознания говорящего индивида, принадлежащего к данной языковой группе в данный момент исторического времени» (280). Точка зрения об объективном существовании языка вне субьективного сознания говорящего названа в МФЯ «гипостазирующим абстрактным обьективизмом» (281). Отмечено, впрочем, что так считают не все «обьективисты»: скажем, А. Мейе отдает себе отчет в «абстрактном и условном характере языковой системы» (281).
Надо заметить, что в последующем развитии структурализма постулат об объективном существовании языка был с совсем иных, чем в МФЯ, позиций многими отвергнут. Л. Ельмслев в предельно абстрактном подходе к языку дошел до понимания языка как игры, обязанной лишь удовлетворять требованиям непротиворечивости, полноты и простоты. Некоторые американские дескриптивисты склонялись к рассмотрению языка как «фокус-покуса». Язык все более понимался как объект, который «не существует заранее как таковой», а «конструируется теорией».[312] Однако противоположная точка зрения о том, что язык «имеет онтологическое существование»,[313] оставалась влиятельной: ее придерживались не только А. Гардинер или А. И. Смирницкий, но и, как четко показывает П. Серио, Н. Трубецкой и Р. Якобсон.
Вернемся к МФЯ. Признавая если не объективную, то хотя бы субьективную реальность языковой системы, авторы затем высказывают уже несколько иную точку зрения: «Субьективное сознание говорящего работает с языком вовсе не как с системой нормативно тождественных форм. Такая система является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом, с определенной познавательной и практической установкой. Система языка—продукт рефлексии над языком, совершаемой вовсе не сознанием самого говорящего на данном языке и вовсе не в целях самого непосредственного говорения» (281–282).
Это уже близко к представлениям об объекте, который «конструируется теорией». Ср. статью Л. В. Щербы, опубликованную двумя годами позже: «Лингвисты… выводят языковую систему, т. е. словарь и грамматику данного языка, из соответственных текстов, т. е. из соответствующего языкового материала».[314] То есть это – «продукт рефлексии над языком» (правда, Щерба проводит данную идею с некоторыми оговорками). Мы видим,
Однако как бы ни совпадали такие идеи, выводы из них делались прямо противоположные: структуралисты рассматривали построение языка-конструкта в качестве главной, а то и единственной задачи, в МФЯ же такая задача считается либо фиктивной, либо в лучшем случае имеющей ограниченное практическое значение.
Как указано в МФЯ, система языка в определенном выше смысле не важна ни для говорящего, ни для слушающего. На самом деле «языковое сознание говорящего и слушающего-понимающего, таким образом, практически в живой речевой работе имеет дело вовсе не с абстрактной системой нормативно- тождественных форм, а с язы-ком-речью, в смысле совокупности возможных контекстов употребления данной языковой формы. Слово противостоит говорящему на родном языке—не как слово словаря, а как слово разнообразнейших высказываний языкового сочлена А, сочлена В, сочлена С и т. д., и как слово многообразнейших собственных высказываний. Нужна особая, специфическая установка, чтобы прийти отсюда к себетождественному слову лексикологической системы данного языка, – к слову словаря» (284). А главное, «мы, в действительности, никогда не произносим слова и не слышим слова, а слышим истину или ложь, доброе или злое, важное или неважное, приятное или неприятное и т. д. … Критерий правильности применяется нами к высказыванию лишь в ненормальных или специальных случаях (например, при обучении языку). Нормально, критерий языковой правильности поглощен чисто идеологическим критерием: правильность высказывания поглощается истинностью данного высказывания или его ложностью, его поэтичностью или пошлостью и т. п. Язык в процессе его практического осуществления неотделим от своего идеологического или жизненного наполнения» (284–285).
Итак, языковая система «получена путем абстракции» и «слагается из элементов, абстрактно выделенных из реальных единиц речевого потока—высказываний». Вспомним принятый в книге перевод соссюровских терминов. Тем самым речь в привычном смысле этого термина (то есть высказывание) реальна, а язык – абстракция, вычленяемая исследователем.
Для чего нужна такая абстракция? По мнению МФЯ, в основе данного выделения «лежит практичеекая и теоретичеекая уетановка на изучение мертвых чужих языков, еохранившихея в пиеьменных памятниках» (286). И вслед за этим идет уже рассмотренная в первой главе и исторически, как представляется, не вполне точная концепция о филологическом происхождении «абстрактного объективизма».
Другая причина происхождения «абстрактного объективизма» – педагогическая: см. выше фразу о применении критерия правильности при обучении языку. В связи с этим хочется привести любопытные и не лишенные основания слова современного последователя идей МФЯ: «Все мы знаем, как действует человек, обучающийся какому-то новому для себя делу: танцу, или шахматной игре, или языку. Рационально организованные сведения о предмете, сообщаемые ученику и им усваиваемые, не только ускоряют обучение, но выступают в качестве главной – во всяком случае, наиболее заметной – движущей его силы. Наблюдая, как новичок складывает, элемент за элементом, свои первые танцевальные, или шахматные, или языковые „фразы“, используя только что полученные сведения об их строении, мы видим полное торжество принципа „грамматики“. Чем дальше продвигается ученик в усвоении своего дела, тем реже он нарушает преподанные ему правила… Но вместе с этим – тем труднее оказывается разглядеть в его действиях эффект „применения“ кодифицированных правил. Отдельные элементы сливаются в нерасчленимые блоки; действия развертываются не по единообразной схеме, применяемой буквально, безотносительно к обстоятельствам, а скорее прямо противоположным образом – исходя из все время меняющихся ситуаций».[315]
Тем самым «абстрактный объективизм» может быть полезным для практически важных целей обучения чужому языку. Однако сущность языка (в обычном, обиходном смысле) он раскрыть не может. При этом и без того многозначный термин «язык» постоянно употребляется в МФЯ в двух разных смыслах: в обиходном смысле (авторам книги явно невозможно без него обойтись) и в смысле Соссю-ра, который критикуется. Как правильно указывает современный бельгийский исследователь, привычного противопоставления «язык- речь» в МФЯ нет, а попытки рассматривать проблематику книги в рамках этого противопоставления—лишь «иллюзии интерпретаторов».[316]
«Абстрактный объективизм» признан порочным из-за многих недостатков. Это и неучет реальных процессов говорения и слушания. Это и вырывание языковых явлений из реального контекста. Это и неспособность оперировать рамками более чем отдельного предложения: «построение же целого высказывания лингвистика предоставляет ведению других дисциплин – риторике и поэтике» (294). Это и отрыв языковой системы от процесса ее становления, общий неисторизм подхода (здесь речь заходит о синхронии и диахронии, но, как уже говорилось, этот аспект – лишь один из многих других). А неоднократные указания на неспособность «абстрактного объективизма» изучать «идеологическое наполнение» языка при особом его внимании к «форме», особенно звуковой форме, обращают внимание на неизученность семантики во всех вариантах этого лингвистического направления.
Общая оценка «абстрактного объективизма» крайне негативна: «Проблема реальной данности языковых явлений, как специфического и единого объекта изучения, им разрешена неправильно. Язык, как система нормативно тождественных форм, является абстракцией, могущей быть теоретически и практически оправданной лишь с точки зрения расшифровывания чужого мертвого языка и научения ему. Основою для понимания и обьяснения языковых фактов в их жизни и становлении – эта система быть не может. Наоборот, она уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций, хотя сторонники абстрактного объективизма и претендуют на социологическое значение их точки зрения» (297–
