совершенствования занимает, может быть, подчиненное и достаточно скромное место. Но и эта «скромная» часть его наследия оказалась для будущего (для нас, да, по-видимому, и для тех, кто идет за нами) неисчерпаемой по богатству наблюдений, мыслей и прозрений. Писатель не побоялся заглянуть и в те глубины больной человеческой души, в которые никто другой проникать не осмеливался. Но сделал он это не с целью смаковать болезненное, а страстно желая помочь избавиться от «больных мыслей» каждому человеку в отдельности и обществу в целом.
Мы по-своему прочитали Достоевского. Для нас оказались важными не только яркие, ставшие хрестоматийными описания, но и эпизоды, образы и мысли гения, стоящие как бы на обочине мощного образного и идейного потока. Однако мы надеемся, что выбранное нами из наследия писателя и рассмотренное через призму проблемы совершенствования здоровья общества, с одной стороны, расширит представление о Достоевском как о великом художнике, мыслителе и гуманисте, с другой – поможет решить актуальные и болевые вопросы современной психиатрии и медицинской психологии. При этом обе стороны представлены нами как взаимодополняющие, а не исключающие друг друга, как иногда принято думать.
Материалы последней главы, посвященные психотерапевтическо-педагогическим идеям Достоевского, оказались даже и для нас крайне многообразными, остросовременными и перспективными для исследования. Скорее наметив, чем до конца раскрыв значение его наследия для психотерапии, в заключение мы считаем обязательным прямо и аргументированно высказаться об абсолютной неприемлемости для нас всех точек зрения на личность Достоевского как на ортодоксального религиозного фанатика, националиста, монархиста, антиреволюционера, пессимиста, как бы ни хотели казаться эти искусственно навязываемые ипостаси неким «ультрапрогрессивным» общественным мнением. Для нас гуманизм, всечеловечность и оптимизм Достоевского очевидны, и мы солидарны в этом с Г. М. Фридлендером, В. Н. Захаровым, Ю. Селезневым, Ю. Ф. Карякиным и многими другими исследователями.
Здесь же мы обращаемся к проблемам, казалось бы, не свойственным направлению наших поисков, поскольку не разрешив их, бессмысленно говорить о психотерапии. Именно потому, что в творчестве Достоевского надо всем возвышаются всечеловечность, гуманизм, оптимизм, его мысли могут быть основой психотерапии везде, где уважительно думают о человеке.
С общечеловеческих, а не с узкобогословских позиций мы понимаем, что из христианского символа триединства Достоевского полностью захватил Бог-сын – Христос («богочеловек»).
По мнению философа В. С. Соловьева, приверженность писателя Христу как идеалу объясняется тем, что из всех религий одно христианство рядом с совершенным Богом ставит совершенного человека, в котором полнота божества обитает телесно. И если полная действительность бесконечной человеческой души была осуществлена в Христе, то возможность искры этой бесконечности и полноты существует во всякой душе человеческой, даже на самой низкой ступени. Философ считает, что Достоевский показал нам это на примере своих любимых типов, где «полнота христианства есть всечеловечность, и вся жизнь Достоевского была горячим призывом к всечеловечеству...».[122]
По Достоевскому, «...полная свобода вероисповеданий и свобода совести есть дух настоящего христианства. Уверуй свободно – вот наша формула. Не сошел Господь со креста, чтоб насильно уверить внешним чудом, а хотел именно свободы совести» (27; 1; 81). О каком же религиозном фанатизме, исключительности при этом можно говорить? Свобода совести, а не религиозный фанатизм – вот кредо писателя.
В беседе с отцом Григорием Эдельштейном на «Достоевских чтениях» в 1989 году мы пришли к единому мнению, что призыв писателя «Смирись, гордый человек!» распространяется также и на тех священнослужителей, которые веру используют как орудие для утверждения своего высокомерия и власти. Неприемлемы для Достоевского ни Великий Инквизитор, ни юродствующий Ферапонт, ни аскетизм Константина Леонтьева. Согласился отец Григорий также с нашей мыслью о том, что духовность Достоевского обогатила отечественное православие, сделав его еще более «всечеловеческим», гуманным. Если, по данным отца Григория, вступающие на путь христианства наши современники часто ссылаются на нравственный заряд, полученный у Достоевского, то атеисты, сумевшие не поступиться совестью, сохранить оптимизм, быть милосердными и сострадательными в бессовестном жестоком окружении, нередко также испытывали жгучий интерес к полузапрещенному в свое время классику. Не надо «растаскивать» великого Достоевского по религиозным, национальным, классовым и другим социальным критериям. Он принадлежит всем людям, которым дорога человечность.
Образ Христа у Достоевского, ограниченного чтением только Евангелия – единственной книги на каторге – и обогащенного апокрифическими народно-фольклорными представлениями о русском Христе, казался таким неканоническим, что это раздражало не только клерикала К. Н. Леонтьева, но и философа Н. А. Бердяева. Последнего не устраивало, что русский народ верит в русского Христа и что Христос – народный Бог, Бог русского крестьянина, с русскими чертами в своем образе. В этом «языческом» уклоне православия он обвинял и Достоевского, часто, по мысли философа, проповедующего русского, а не всемирного Бога. Христос же для Достоевского – в определенной степени художественно-литературный образ, возвышающийся, но одновременно стоящий в одном ряду с такими положительными героями мировой литературы, как Дон Кихот, Пиквик и созданный его воображением князь Мышкин. Не только религиозные, но и общечеловеческие нравственные идеалы воплощены Достоевским в образе Христа. И несомненно прав Ю. Ф. Карякин, утверждавший, что Христос и Пушкин в качестве идеала для него были как бы синонимами.
Творческое отношение Достоевского к Евангелию подтверждается, на наш взгляд, и тем, что наиболее яркое его литературное новаторство – полифония – в чем-то аналогична полифонии священной книги.
Мысль об оптимизме Достоевского мы старались провести по всей книге, особенно подчеркнув ее в гл. IV. Отвергая мнения тех, кто противопоставляет Достоевского всей русской литературе как певца страдания, одиночества и отчаяния, мы солидарны с Ю. Ф. Карякиным, говорящим о его «гениальном жизнелюбии и жизнетворчестве», и режиссером Ю. Завадским, утверждавшим, что сегодняшний современный русский Достоевский – «это светлый» борец-гуманист.
«Психотерапевтические» идеи Достоевского никак не затронули ни фрейдистский, ни экзистенциальный психоанализ, хотя и сам Фрейд, и экзистенциалисты необоснованно пытались интерпретировать его творчество как предтечу своих концепций. Минуя оба важных этапа развития западной психотерапии, Достоевский вплотную, как мы видели в гл. IV, подошел к сменившей их гуманистической психотерапии Роджерса, сближающейся также с патогенетической психотерапией пограничных состояний В. Н. Мясищева.
Говоря о влиянии Достоевского на свое творчество, классик немецкой литературы XX века Томас Манн отмечал: «Достоевский – но в меру... с мудрым ограничением...» Однако величина этой меры всегда функционально зависима от общественных проблем. Сейчас социальное развитие проблемы психического здоровья настолько сложно, что «мера» потребности в прозрениях Достоевского о путях их решения чрезвычайно велика. Д. Гранин считает, что потревожить «совесть сегодняшнего человека непросто. Она защищена ловко и надежно. Но Достоевский умеет, может, как никто другой, добираться до нее – в этом он один из современнейших писателей».[123]
Преодолеть высокомерие здорового и увидеть собственные недостатки, ограничивающие свою и чужую свободу, рассмотреть в другом, даже в психически нездоровом, «здоровое» и излечить «больные мысли» можно, обратившись к Достоевскому. Если авторы книги, рождавшейся в жарких творческих дискуссиях, открыли читателю путь к этой мало исследованной области творчества Достоевского, то они считают свою задачу выполненной.
Примечания
1
Актуальные проблемы психогигиены и психопрофилактики. Л., 1988. С. 35–36.
2
