эффекты стали бы представлять, по меньшей мере, такую же опасность, как те технологии, от которых мы пытаемся защититься.
Таким образом, все эти варианты являются или нежелательными, или невозможными, либо и тем, и другим вместе. Единственная реальная альтернатива, которую я вижу, — это ограничить разработки слишком опасных технологий путем ограничения нашего стремления к определенным видам знания.
Да, я знаю, что знание — это хорошо, и поиск новых истин — тоже. Мы ищем нового знания с древних времен. Аристотель начинает свою «Метафизику» с простого утверждения: «Все люди по своей натуре жаждут знания». На протяжении долгого времени мы соглашались с достоинствами открытого доступа к информации, потому что открытый доступ является основополагающей ценностью в нашем обществе. Мы признавали проблемы, связанные с попытками ограничения этого доступа и ограничения накопления новых знаний. В последнее время мы дошли до настоящего обожествления научного знания.
Однако если беспрепятственный доступ к информации и, следовательно, неограниченное познание ставит всех нас под угрозу исчезновения, элементарный здравый смысл требует, чтобы мы пересмотрели даже эти основные и существующие долгое время принципы, несмотря на отрицательные исторические прецеденты.
Именно Ницше предупреждал нас в конце XIX века не только о том, что Бог умер, но и о том, что «вера в науку, предстающая нынче неоспоримой, не могла произойти из такой калькуляции выгод — скорее вопреки ей, поскольку вере этой постоянно сопутствовали бесполезность и опасность 'воли к истине', 'истине любой ценой'»[!#
Если бы мы как вид могли договориться о том, чего мы хотим, куда идем и почему, мы сделали бы свое будущее гораздо менее опасным: тогда мы, возможно, поняли бы, от чего мы можем и должны отказаться. В противном случае мы можем с легкостью втянуться в гонку вооружений на основе GNR-технологий, как это произошло с NBC-технологиями в двадцатом столетии. Может быть, в этом заключена основная опасность, потому что если подобная гонка начнется, остановить ее будет очень сложно. На этот раз — в отличие от ситуации во время проекта «Манхэттен» — мы не находимся в состоянии войны с непримиримым врагом, угрожающим нашей цивилизации. Вместо этого нас подгоняют наши привычки, наши желания, наша экономическая система, наше любопытство и соревновательный азарт.
На мой взгляд, все мы хотим, чтобы направление нашего развития определялось нашими общими ценностями, этикой и моралью. Если бы мы накопили больше коллективной мудрости за последние несколько тысяч лет, тогда наш сегодняшний диалог протекал бы в более практической плоскости, а невероятные силы, которые мы вот-вот выпустим, как джинна из бутылки, не причиняли бы столько беспокойства.
Можно было бы допустить, что к подобному диалогу нас приведет инстинкт самосохранения. У отдельных индивидуумов этот инстинкт срабатывает, однако как биологический вид мы ведем себя, похоже, во вред самим себе. Имея дело с ядерной угрозой, мы часто вели нечестный диалог с самими собой и друг с другом и таким образом значительно повышали риск. То ли это было обусловлено политикой, то ли мы просто не думали о будущем, то ли, сталкиваясь с подобными серьезными угрозами, мы от страха действуем нерационально, — я не знаю. Только это не сулит нам ничего хорошего.
Новые ящики Пандоры, созданные генетикой, нанотехнологией и робототехникой, уже почти открыты, и все-таки, по-видимому, мы едва обратили на это внимание. Идеи нельзя запихать обратно в ящик; в отличие от урана или плутония их не нужно добывать и очищать, и их можно свободно копировать. Если однажды они появляются, то это навсегда. В своем знаменитом сомнительном комплименте Черчилль заметил, что американский народ и его вожди «всегда поступают правильно после того, как испробуют все другие альтернативы». Однако в этом случае мы должны действовать с большей предусмотрительностью, поскольку поступить правильно лишь в последней попытке может означать утрату шанса сделать это вовсе.
Как сказал Торо: «Это не мы ездим по железной дороге; это она ездит на нас». И вот против этого-то мы и должны бороться в наше время. Действительно, на повестку дня встает вопрос: кто будет хозяином? Переживем ли мы наши технологии?
Нас вталкивают в этот новый век без плана, без руля, без тормозов. Неужели мы зашли уже так далеко, что не можем изменить курс? Я так не считаю, но мы еще даже и не пытались это сделать, между тем как последняя возможность установить контроль — отказобезопасная точка — быстро приближается. У нас есть первые роботы, играющие роль домашних любимцев, плюс коммерчески доступные методы генной инженерии, а наши нанотехнологии вообще стремительно совершенствуются. Поскольку развитие этих технологий проходит через несколько стадий, совсем необязательно — как в проекте «Манхэттен» и испытании «Тринити», — что последняя стадия в апробировании технологии окажется затяжной и трудной. Прорыв к неограниченному самовоспроизводству в робототехнике, генной инженерии или нанотехнологии может произойти внезапно и удивить нас так же, как мы удивились, узнав о клонировании млекопитающего.
И все-таки я верю в то, что у нас есть основания надеяться. Наши попытки справиться с оружием массового уничтожения в прошедшем столетии обеспечивают яркий пример самоограничения, который нам следует принять во внимание: Соединенные Штаты в одностороннем порядке и без предварительных условий отказались от дальнейшей разработки биологического оружия.
К отказу от исследований в области биологического оружия американцев подтолкнуло осознание того, что вдобавок к огромным затратам, необходимым для создания этого ужасного оружия, может оказаться так, что его смогут без труда воспроизвести и оно попадет в руки неподконтрольных стран или террористических группировок.
Был сделан ясный вывод: стремясь разработать подобное оружие, мы можем создать дополнительные угрозы, а если мы откажемся от этой цели, то обеспечим себе более безопасную жизнь. Мы воплотили свой отказ от биологического и химического оружия в Конвенции о биологическом оружии 1972 года и в Конвенции о химическом оружии 1993 года[!Meselson.!].
Что касается неисчезающей угрозы со стороны ядерного оружия, в условиях которой мы живем уже больше пятидесяти лет, недавнее отклонение американским сенатом Договора о запрещении комплексных испытаний ядерного оружия недвусмысленно дает понять, что отказ от ядерного оружия с политической точки зрения будет делом нелегким. Однако завершение «холодной войны» предоставляет нам уникальную возможность предотвратить многополюсную гонку вооружений. Основанная на вышеупомянутых Конвенциях успешная ликвидация ядерного оружия могла бы помочь нам приблизиться к отказу от опасных технологий. (На самом деле, избавившись ото всех, кроме примерно сотни ядерных вооружений по всему миру, а это приблизительно равняется всей разрушительной силе, примененной во Второй мировой войне, — что является куда более легкой задачей, — мы могли бы ликвидировать угрозу исчезновения[!Doty, p. 583.!].)
Контроль над соблюдением запрета будет представлять сложную, однако разрешимую проблему. К счастью, мы уже проделали значительную работу в рамках Конвенции о биологическом оружии и в рамках других договоров. Нашей главной задачей станет применение достигнутых результатов по отношению к технологиям, которые изначально обладают большим коммерческим, а не военным потенциалом. Здесь вырисовывается существенная потребность в прозрачности, поскольку сложности с контролем прямо пропорциональны трудностям различения между легальной и нелегальной деятельностью.
Я искренне верю, что ситуация в 1945 году была проще, чем та, с которой мы сталкиваемся сейчас: коммерческое и военное использование ядерных технологий было разумно отделено друг от друга, а мониторингу за ними способствовала сама природа атомных испытаний и легкость измерения радиоактивности. Исследование возможностей использования ядерных технологий в военных целях можно было проводить лишь в национальных лабораториях наподобие Лос-Аламоса, и результаты этих исследований сохранялись бы в секрете как можно дольше.
Коммерческое и военное использование GNR-технологий не имеет такого четкого разделения; учитывая тот потенциал, которым они обладают на рынке, сложно вообразить, что их будут разрабатывать исключительно в национальных лабораториях. С учетом широко распространенной коммерческой выгоды вынужденный запрет потребует введения режима контроля, схожего с тем, который был введен для
