— Вам нужна помощь?
Ну вот, так и есть, обиделся, поджал губы и вспотел еще больше. Черт его дери, что я должен был сделать? Чего я не понял в этой загадочной славянской душе? Быть может, он просто хотел мне как-то помочь и не придумал, как? Или, проживши жизнь в покорности режиму, он наконец взбунтовался, совершил подвиг, показав мне секретные бумаги, но — на «скопировать» уж и духу не хватило?
Конечно же, и тех, кто меня ненавидел, и тех, кто тайно сочувствовал, было все-таки меньшинство. Основная масса, это извечное «молчаливое большинство», отнеслась к моей работе в архивах на редкость безразлично. Даже курьезность моего присутствия в здании бывшего ЦК, где разместилось архивное управление после августовского «путча», но все еще висели по стенам портреты Маркса и Ленина, а на дубовых дверях встречались таблички типа: «Зам. зав. сектором тов. Перепелкин Г.В.», не вызывала, видимо, в их душе никаких движений. Как, впрочем, и сами перемены в стране, наверное, значили для них не более, чем очередная смена начальства.
Во всяком случае, я скоро сообразил, что колебания в их обращении со мной — от подобострастно- заискивающего один день, вежливо-равнодушного на другой до холодно-официального на третий — не отражают ничего личного, а просто с точностью флюгера передают направление ветра в верхних эшелонах власти. Со временем я так к этому привык, что стал даже пользоваться этим индикатором для определения политической погоды в стране и мог с необыкновенной точностью сказать, чья сторона в перманентной российской борьбе за власть сегодня берет верх. И наоборот: узнавши об очередных сдвигах наверху, аккуратно угадывал, получу я нужный мне документ или нет.
Как ни грустно это сознавать, таково, видимо, «молчаливое большинство» и во всей стране, привыкшее за десятилетия быть всего лишь кордебалетом власти. Разве могут их теперь изменить какие-то там «демократические преобразования» или «рыночные отношения»? В этом царстве чиновников, где бюрократ стал поэтом, а поэт — бюрократом, «демократические идеи» восприня-лись весьма своеобразно, как право чиновника не подчиняться своему непосредственному начальнику, провозгласив «суверенитет» своего региона, города, предприятия. Однако взамен слепого подчинения не возникло никакого общего интереса: слишком долго и нагло идея «общего блага» эксплуатировалась коммунистами. В результате лишь распадается страна, общество, оставшееся без вертикальных связей. Но в каждом отдельном осколке сохранилась советская власть, со всей ее рабской системой отношений.
С теми, кто уверовал в «рыночные отношения», отнюдь не легче. Представить себе человеческий материал, более непригодный для бизнеса, просто невозможно. Прежде всего, советский человек свято верит, что любой «бизнес» зиждется ни обмане одной стороны другой. Иначе откуда бы взялась прибыль? За чей счет? Но если раньше это считалось предосудительным, даже преступным, то теперь, по прихоти российской истории, стало считаться нормой. Это и есть «капитализм», который коммунисты столь долго запрещали просто затем, чтобы самим наслаждаться его благами. Вроде как было с черной икрой или сырокопченой колбасой: не давали народу, чтобы съесть самим.
Это отнюдь не шутка, это грустный факт нынешней реальности. Объяснить советскому человеку, что бизнес только тогда и может работать, когда он выгоден всем, просто невозможно. Рассуждения о честности, о репутации как главном капитале любого успешного бизнесмена слушают с той же самой глумливой усмешкой, с какой в былые времена слушали советскую пропаганду: ну, да, так нужно говорить для вида, это все идеология, а на самом деле…
Рожденный во лжи, вскормленный на обмане, советский человек твердо знает, что мир устроен по принципу «матрешки»: снаружи, «для дураков», одно, а внутри, «на самом деле», — совершенно другое. Поскольку же оказаться в дураках он боится больше всего на свете, то не то что бизнес с ним делать, а просто о чем-либо договориться — задача головоломная. Ведь, прежде всего, он должен выяснить, что «на самом деле» кроется за вашим предложением, кто стоит за вами, за теми, кто стоит за вами, и т. д., вплоть до последней «матрешки». А значит, прежде чем вы успели открыть рот, он уже абсолютно уверен, что «на самом деле» вы собираетесь его надуть, в то время как его задача — надуть вас. И какой уж тут бизнес? В лучшем случае он, как гоголевская Коробочка, пойдет узнавать, «почем нонче мертвые души», и обязательно попытается продать один и тот же товар сразу нескольким покупателям. В худшем — «продать» то, чего у него нет, или «купить», не заплатив. Это последнее и есть в его представлении высшее мастерство бизнеса, доступное лишь самому умному: ведь если задача бизнесмена — купить подешевле, а продать подороже, то идеалом будет просто кража. Оставшись же под конец ни с чем, он обижается на весь мир.
Таково, к сожалению, если и не большинство людей в нынешней России, то уж во всяком случае, огромное их число. Таково, соответственно, и их нынешнее начальство, все эти Пихои со своими наивными хитростями. Ну, чего он старался, плел интриги, баламутил западные учреждения своими «соглашениями» да так и остался ни с чем, словно собака на сене? Теперь, в связи с Конституционным судом, забыв и про свой указ, и про любимый 30-летний период, «хозяин» потребовал открыть кладовые, и бедный Пихоя с лицом раскулаченного крестьянина был вынужден-таки расставаться со «своей» собственностью. Ведь при всех своих амбициях он был (и остался) всего лишь кладовщиком, хранителем чужого добра.
На него было жалко смотреть: я думал, он умрет от разрыва сердца. Да он было и слег с инфарктом — или только прикинулся в последней отчаянной попытке как-то вывернуться, кто его знает? Но безжалостное начальство вытащило его из постели, приволокло в архивы — открывай, ищи! Когда это российское начальство считалось с инфарктами? И он, поминутно хватаясь за сердце, глотая таблетки, — искал. А я через начальников — уговор дороже денег, хотите моей помощи, так открывайте архивы — выбивал из него все новые и новые документы.
Всего лишь четыре месяца назад он не дал мне увидеть даже то, что касалось меня лично: решения ЦК, по которым меня сажали в тюрьмы, высылали из страны. Теперь же покорно, почти без сопротивления, он открывал даже «особые папки», доклады КГБ, международного отдела. Святая святых ЦК.
— Ну, вот, Рудольф Германович, — не удержался я как-то, оставшись с ним вдвоем в комнате отдыха Конституционного суда, — а говорили никто, никогда. Стоило ли столько сопротивляться, чтобы теперь все отдать?
— Ничего, — ворчал он уныло, — кончится же когда-нибудь это безумие с судом. Вернется все назад.
И он был прав. Прошел суд, и к весне 1993 года мой «золотой дождь» иссяк так же внезапно, как и начался. Закрылись опять наглухо архивы, вернулся 30-летний период секретности, и даже то, что успел я ухватить в сумасшедшую пору суда, все тома документов, собранные комиссией, было вновь засекречено. Кто знает — быть может, и навечно.
Но, понимая это не хуже Пихои и угадывая наперед, что скопировать ничего не дадут — под предлогом ли отсутствия копировальных машин, необходимости специального разрешения копировать на каждую бумажку или черт его знает чего, — я заранее приобрел себе чудо японской техники, портативный компьютер с ручным сканером. По тем временам новинка даже на Западе, а уж для российских дикарей — неслыханное чудо. И теперь прямо у всех на глазах сидел и сканировал все подряд, страницу за страницей, нимало не смущаясь зевак, вечно любовавшихся моей машиной.
— Ну, надо же, — раздавались у меня за спиной восхищенные голоса лидеров демократической России, — небось, дорогая?
Никому так и не пришло в голову, что я делаю, до самого конца суда, до декабря 1992 года, когда, сраженный ужасной догадкой, один из них вдруг завопил на все здание:
— Да он же все копирует!!!
Воцарилась зловещая тишина. Я продолжал сканировать, точно не слышал.
— Он же все там опубликует!!!
Я закончил работу, сложил компьютер и спокойно пошел к дверям, ни на кого не глядя. Только краем глаза смутно видел застывшие в ужасе лица новой ельцинской «элиты» да по-детски обиженное лицо Пихои, как бы говорящее: «Ну и пусть. Так вам всем и надо».
Никто не проронил больше ни слова, пока я шел к дверям. Должно быть, прикидывали, сколько же миллионов я огребу на Западе.
Так и осталась в моих руках эта груда документов с грифом «секретно», «совершенно секретно», «особой важности», «особая папка». Несколько тысяч бесценных страниц нашей истории.
