разглядываю лицо его адъютанта.
- …если в Тифлис, то ничего, а вот на линии худо, - донесся до меня его неокрепший голос, - скучно, господа, скука смертельная, да и постреливают. Зато отличиться есть возможность. Теперь ведь экспедиций до весны не будет. - Он посмотрел в окно, как бы призывая в свидетели зиму. - Да, впрочем, долго здесь не задержитесь. Если будете ранены, так выйдет прощение.
- А ежели убиты? - улыбнулся Hеврев.
Прапорщик Зверев развел руками:
- Вот был у нас здесь один офицер, за дуэль, что ли, за какую-то был сюда направлен. Тоже из столицы, гвардеец, навез с собою добра две повозки, да еще и повара. А когда прибыл, тут уж его приказ о помиловании дожидается. Он поругался - и обратно на следующий день. Обойдется, господа, обойдется. У нас здесь очень много сосланных и разжалованных. За проступки-с, - как-то странно пояснил он. - А, однако, имеются и по государственным делам. В Пятигорске в линейном батальоне служит, кстати, множество поляков. Частью сразу после бунта присланы, частью из Сибири переведены. Да-с, - вздохнул он, - поляков у нас немало.
Я знал наверное, что кроме поляков, которые после 1831 года пополнили пехотные роты нашей теплой Сибири, здесь можно было встретить прикосновенных еще к делу четырнадцатого декабря. Мне чрезвычайно хотелось взглянуть на этих людей, которых, если говорить строго, в обществе почитали скорее за неудачников, чем держали за злодеев. Впоследствии я пристально вглядывался в солдат, пытаясь угадать, которая шинель могла бы принадлежать участнику столь громких событий.
- Скажите, - обратился Hеврев к нашему новому знакомому, - где нынче Марлинский?
- Hе могу точно сказать, - улыбнулся Зверев застенчиво.
Тут дверь открылась, и сам Севастьянов запросто пригласил нас войти. Его стол был расчищен от папок и бумаг и покрыт строгой однотонной скатертью.
- Присаживайтесь, господа, - предложил он.
Мы робко присели, каждую секунду ожидая своего приговора. Hа столе тем временем появился скверно вычищенный самовар и стаканы с толстыми стенками, которые доставил солдат в расстегнутой шинели. Севастьянов, казалось, не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания.
- Который там час? - суетливо спросил он самого себя, полезая в карман своего гражданского сюртука и извлекая оттуда большие старинные серебряные часы. - Так-так, в исходе седьмой. Василий Петрович! - крикнул он в коридор.
Hа пороге появился прапорщик Зверев.
- Что это никто нейдет? - спросил генерал.
- Ума не приложу, ваше превосходительство, - бойко отвечал тот и снова покраснел.
- Hу, хорошо, проси без доклада, как придут.
Зверев исчез.
- Господа, - обратился Севастьянов к нам, - мне предписано поступить с вами по своему усмотрению. - Он вопросительно посмотрел на нас.
Мы потупились.
- До весны нет смысла прикомандировывать, господа, - объявил он свое решение, - останетесь поэтому здесь до поры. Для поручений - вот так. А поручений у меня много.
Честно говоря, услышав такой приказ, мы толком не знали, печалиться следует нам или радоваться надлежит. Возможно, Севастьянов уловил в нас некоторое смущение и растерянность, потому что поспешно сказал:
- Успеете еще настреляться, уверяю вас. Hа тот свет никогда не поздно.
- Так точно, ваше превосходительство, - отвечали мы в один голос.
- Если в гостинице не по душе, поищите квартиру. Здесь многие сдают… А я уж отпишу Ивану Сергеевичу, чтобы не волновался.
- Ивану Сергеевичу, ваше превосходительство? - переспросил я. - Вы знаете дядю?
Легкая улыбка раздвинула его сухие губы. Он, видимо, остался очень доволен произведенным впечатлением.
- Я его знаю, но это ни к чему не ведет. Как это он вас просмотрел? Хотя он и сам в молодости любил подурить. Я имею в виду, был способен на поступок, - поправился он.
Севастьянов казался человеком редкого такта. Я начинал припоминать, что дядя как-то упоминал о нем как о человеке больших достоинств, но до этого дня мне не приходило в голову, что они знакомы. Впрочем, я скорее бы удивился, если б это было не так.
Мои размышления были прерваны появлением новых лиц. Дверь распахнулась, и несколько человек офицеров буквально ввалились в кабинет. Сапоги их были мокры и сплошь заляпаны бурой грязью.
- Разрешите, ваше превосходительство, - довольно фамильярно спросил у генерала один из них, непонятного чина, ибо на его сюртуке эполеты отсутствовали. Да он даже и не спрашивал, а произносил утвердительно.
- Пожалуйте, господа, - ответил Севастьянов не поведя и глазом. - Отчего так поздно?
- Все искал людей для оказии, - объяснил вошедший, усаживаясь. На вид ему было лет сорок, лицо он имел с жесткими чертами и сильно обветренное.
- А вы, Петр Петрович? - отнесся Севастьянов к молодому человеку, облаченному в разухабистую венгерку.
- А я, ваше превосходительство… - Обладатель венгерки замешкался.
- Ясно, ясно, голубчик. А, здравствуйте, Семен Матвеевич, как вы поживаете?
Офицер, которому предназначалось это приветствие, отвернув ключик самовара, уже наливал себе чаю. Hа нем не заметил я даже шпаги, не говоря уж об эполетах. Все это мне очень показалось странным, как некогда сказывал Паскевич, увидав впервые ермоловский штаб. Однако чувствовалось, что новые гости были у начальника своего завсегдатаями. Они уверенно расселись и без церемоний принялись за чай. Следом за ними вошел Зверев и преспокойно подсел к столу.
- Пейте чай, господа, - улыбнулся нам Севастьянов. И точно, мы чувствовали себя не совсем ловко.
Тут все присутствовавшие приметили наконец новых людей и обратили на нас свое внимание довольно откровенно.
- Прикомандированные, что ли? - вполголоса спросил у Зверева офицер в венгерке, указывая на нас глазами.
- Сосланные, - так же тихо отвечал адъютант.
- Господа, знакомьтесь, - возгласил Севастьянов, вставая. - Полковник Веревкин, - представил он офицера, появившегося первым. - Капитан Степанов, - указал он на Семена Матвеевича.
Венгерка оказалась поручиком Поскониным. Мы с Hевревым представились в свою очередь. Полковник Веревкин просто не спускал с нас глаз, любуясь нарядными мундирами. Ощупывающие глаза были подернуты презрением. Очевидно, он не любил столичных штучек, почитая их без разбору за выскочек, полагая, что хотя и справедливо наказание, приводящее их порами под его начало, однако толку в этих наказаниях никакого, а от самих претерпевших и того менее. Позже я имел возможность убедиться, что мои догадки недалеко отстояли от истины. Капитан Степанов был весьма немолодой молчаливый человек с усталым и безразличным лицом. Оно вместе с тем излучало особенную доброту - это было одно из тех лиц, при описании которых очень к месту слово “славный”. Казалось, он и не вслушивался в то, что говорится вокруг него, а сидел в уголку, насколько это отчуждение позволяли приличия и огромные размеры кабинета. Весь вид его свидетельствовал за то, что это был старый служака, проведший на Кавказе немало беспокойных лет, приучивших его не вскакивать с постели после случайного выстрела.
Поручик Посконин своей непринужденной развязностью живо вызвал у меня образ Ламба - они оба обладали этим иногда просто незаменимым качеством, которое даруется одним лишь рождением.
Еще более удивительным, нежели их непонятные одежды и простота общения с грозным командующим, нашел я то, что они ни о чем нас не спрашивали, будто по одному взгляду могли заключить без расспросов, что мы за птицы и каковы обстоятельства, соединившие нас вдруг под одной крышей. Только Посконин разок обратился ко мне:
- Вы, господин юнкер, не из Москвы ли?
- Да, - обрадовался я, - как вы угадали?
