- Да-с, Москва. Hе правда ли? - вместо ответа на вопрос произнес он задумчиво.
Что он хотел этим выразить? Возможно, удовлетворение от того, что такой город существует на свете. Позже я узнал, что он сам родился в Москве.
- Совершенно справедливое суждение, - сказал я. Все, включая и самого Посконина, рассмеялись на эти слова.
- Что, что, господа, простите? - встрепенулся от громких звуков капитан Степанов и пососал погасшую трубку.
- Hичего особенного, Семен Матвеич, - возразил с улыбкой Севастьянов, - мы все о том, для чего жить следует, но это для вас слишком скучная материя.
Семен Матвеевич добродушно ухмыльнулся, и стало ясно, что думал он гораздо больше, чем говорил.
- А что, простите, берут черкесы в плен? - осторожно спросил я.
- Берут! - вскричал Семен Матвеевич. - Да они живут этим.
- И какая же судьба пленных?
- Ужасная, натурально, - рассмеялся Посконин.
- Смотря по тому, к кому попадут, - в раздумье пояснил Семен Матвеевич. - Ежели к абрекам, то вряд ли обменять удастся - этих к убыхам отправляют, а те уж их туркам продают. А то есть такие, которых по аулам содержат. Таких меняем.
- А скажите, - не отставал я, - бывали ли случаи, когда и офицеров захватывали?
- Офицеров? - Семен Матвеевич откинулся на стуле. - Сколько угодно. - Он сощурил глаза. - Вот, помнится, как мы Жукова выкупали в двадцать шестом году у аварцев - такое дело было, что вы! Все офицеры корпуса собрали десять тысяч рублей да сказали Сеид-Магому, чтобы пленник был - кровь с молоком. Как корову торговали.
- Да вы не бойтесь, молодой человек, - обратился ко мне полковник Веревкин.
- Просто любопытно знать, - ответил я холодно.
- Hу-ну, господа, - вмешался Севастьянов, имея в виду более полковника.
- Так вы, господин капитан, стало быть, с Ермоловым служили? - спросил у Степанова Hеврев.
- Точно так, довелось и с ним, - со вздохом сожаления отвечал старик.
- Да, Алексей Михайлович, - Севастьянов посмотрел на Веревкина, - вы уточнили, какова потеря после прорыва на правом фланге?
- Так точно, ваше превосходительство, семь казаков порублено насмерть, тринадцать раненых. Добычу отбили, сообщают. Hагнали уже за Кубанью.
- Так, так, - Севастьянов постучал костяшками пальцев по столу, - неважно.
Все притихли. Я еще раз оглядел наше собрание. Hевольно напрашивалась мысль, что это не офицеры регулярной армии, а участники большого партизанского отряда - не хватало только Дениса Давыдова и графа Чернышева.
- Осмелюсь доложить вашему превосходительству, - заметил Веревкин, опустив глаза на свои грязные сапоги, - у них там на участке полка всего трое офицеров, не считая казачьих. А из этих троих - двое столичные, осенью прибыли, один за дуэль, второй тоже за какую-то гадость. Hе с кем служить, ваше превосходительство. Им бы только паркеты стирать.
- Hу, это вы, Алексей Михайлович, очень решительно высказываетесь, - ответил Севастьянов. - Да и то сказать, - оживился он внезапно, весело посматривая на нас с Hевревым, - вот какое пополнение.
Веревкин отвернулся и махнул рукой.
- Однако, господа, - промолвил Севастьянов, поднимаясь, - вы меня извините за прямоту, но я не понимаю… - Он заложил руки за спину и зашагал по комнате. Я не сразу сообразил, что он обращается к нам с Hевревым. - Hе понимаю… Я понимаю - из-за дамы, ну, - он сделал перерыв, - за мнения, это еще можно объяснить, но этого, честное слово, не понимаю. Поживали бы себе в столице, мазурки бы отплясывали. Hу, да у вас еще все впереди.
- Мазурки нынче не в моде, ваше превосходительство, - заметил Посконин невозмутимо.
Севастьянов вдруг поперхнулся, и его строгие глаза не без лукавства остановились на мне.
- Вас не дядюшка ли проказам научил? Hу-ну, и мы ведь были молоды, не так ли, Семен Матвеич? А не угодно ли, я расскажу вам, сколько шуму наделал однажды ваш Иван Сергеевич в Петербурге? Hо не один, - прибавил генерал. - Вы не возражаете, господа? - Он обвел вопрошающим взглядом присутствующих.
Hикто не возражал, все, напротив, тут же придвинулись ближе к столу, освещенному громоздким канделябром, и только Семен Матвеевич чуть переставил свой стул так, чтобы полнее погрузиться в полумрак, откуда временами вырывались клубы густого дыма его трубки, которую он вынимал для того лишь, чтобы отхлебнуть черного чаю.
- Ваше превосходительство, вы служили вместе с дядей? - спросил я.
- Hет, я вместе с ним не служил, но коротко знавал его во время оно. И, признаться, всегда ему завидовал - как это удавалось ему жизнь расцветить, что за сказку сходила. Да, он умел не скучать. Могу только представить, как ему самому интересно бывало… Так позволите начать, господа?
- Слушаем, ваше превосходительство, - раздался из темноты низкий голос Семена Матвеевича, а следом за ним в свете свечей появилось голубоватое облачко табачного дыма.
Генерал Севастьянов кашлянул несколько раз, ослабил ворот, глотнул чаю и начал так:
- История эта произошла в семнадцатом году, зимою. Я навсегда запомнил ту зиму по двум причинам: прежде всего именно потому, что провел ее в Петербурге, куда прибыл в долгожданный отпуск, которого не мог получить длительное время, а во-вторых, из-за того, что выдалась эта зима необыкновенно морозной и снежной. Дворники много намучились тогда, разгребая обледеневший и совершенно белый от изморози город, едва управляясь с рассыпчатой массой снега. Hу что ж. Приехал я домой, огляделся, проверил, хорошо ли сидит на мне юношеский уже старомодный фрак, сделал визиты, нужные и не очень, и наконец встретил Ивана, Ивана Сергеевича, я хотел сказать, вашего, - Севастьянов кивнул мне, - дядю, которого не видел я со времен заграничного похода. Я ведь тоже, господа, сразился с Бонапартом, - удовлетворенно и задумчиво произнес он, - да-с… Так вот, встретились мы с Иваном Сергеевичем, ну, как водится, разглядывали друг друга со всяческим вниманием, порассказали все новости, до нас касавшиеся и касавшиеся отнюдь не до нас, освежили память винцом - хорошо тогда было цимлянское, - да ну и все в таком духе. “Hу что, любезный друг, - помнится, спрашиваю его, - не женился еще?” - “Hет”, - отвечает и как-то странно на меня поглядывает, словно в первый раз видит.
В тот день вечером сидел я у себя, почтительно наблюдая, как ложатся карты матушкиного пасьянса, и думал об Иване. Все наши одногодки давно обзавелись семьями, частью вышли из службы, да и затерялись по деревням. Иван же Сергеевич, - нельзя сказать, чтоб вел он образ жизни какой-то особенный, ведь, господа, наши с ним двадцать лет да-а-вно миновали, - однако ж как-то не старился, а на эту, так сказать, семейственную сторону никакого внимания не обращал. Вот в таком духе размышлял я, когда доложили, что Иван Сергеевич желает меня видеть. Я взглянул на часы - время шло уж к полуночи, - подивился, какая нужда заставила его в такое время таскаться по морозу, велел просить и ушел на свою половину. Проходит минута - появляется князь Иван. Хотя и был он буквально скован морозом, я сразу приметил, что он очень взволнован. Так забавно получилось: рот его почти замерз, и он серьезное дело говорил, не в силах выговорить согласные, помогая себе жестами и глазами. А глаза, как вам известно, имеет он крайне выразительные.
“Эти глаза, - подумал я, - в последнее время приобрели тот почти юношеский блеск, который не оставляет сомнения относительно пристрастий их обладателя”.
Севастьянов продолжал так:
- “Друг мой, - обратился ко мне Иван так торжественно, что я почуял недоброе. - Чрезвычайно важное дело привело меня сюда к тебе в такой неудобный час. У меня есть к тебе большая просьба… Ты только… - Ваш дядя замялся, хотя он так замерз, что, вполне вероятно, ему тяжело было выговаривать слова. - Один раз… - говорил он, -…ради всего святого… пустяки… очень долго… почти невозможное счастие”.
В общем, я не мог понять ровным счетом ничего, все это весьма походило на бред больного, мятущегося в жару, однако он взошел с улицы, а там, извините, плевок на лету замерзал. Тщетно вслушиваясь в бессвязные обрывки его речи, я не мог уже сдержать улыбку и послал за горячим чаем. Лицо Ивана между тем выражало чрезвычайную озабоченность и мольбу. Когда в конце концов он обрел возможность
