капитана Бориса фон Нейдгардта. Он писал о последних днях штаба Паулюса:
'21.1. Штаб нашего корпуса находился в одной балке со штабом армии. Около 16 часов раздался звонок в нашей землянке. У телефона был подполковник Нидермейер. Он приказал мне немедленно явиться к генералу Шмидту, начальнику штаба 6 армии. Что меня вызвали вдруг в армию, мне не показалось странным, так как штаб армии, влетев с оперативной группой в окружение, не имел при себе переводчиков. Странным мне показалось только то, что мое прямое начальство не было об этом поставлено в известность. Я немедленно явился к генералу Шмидту, где нашел в сборе всю оперативную группу. Через несколько минут пришел Паулюс и сел рядом со мной.
Мне был задан вопрос, известны ли мне условия , капитуляции, предложенные нам красным командованием. Генералом Шмидтом было уже составлено обращение к маршалу Воронову с просьбой выслать парламентеров, и я должен был перевести это обращение на русский язык и быть наготове, чтобы по радио передать его русским.
Я доложил генералу Шмидту, что нам, как побежденным, не надлежит просить выслать парламентеров, а что, наоборот, нам нужно просить, чтобы наши парламентеры были бы приняты. Со мной согласились, и я начал составлять обращение:
'Генерал-полковнику артиллерии Воронову. Я согласен начать с Вами переговоры на основе Ваших условий от 9.1.43. Прошу Вас установить перемирие с... часа 23.1. Мои полномочные представители прибудут к Вам на 2 машинах под белым флагом в... часа 23.1.43 по дороге вдоль жел. дороги Гумрак - раз. Конная - Котлубань, Главнокомандующий 6 армии'.
Сидящий со мною рядом Паулюс вдруг тихо говорит мне: 'Может быть, это государственная измена, то, что мы сейчас делаем'. Через несколько минут, когда мы случайно остались с Паулюсом одни за тем же столом, он меня спрашивает: 'Что мне делать, если фюрер не даст своего согласия?'
Из этой фразы мне стало известно, что командование 6 армии запросило Гитлера о разрешении капитулировать...
Я из этого и дальнейшего заключил, что Паулюс морально и физически совершенно сломлен и если у него когда-то были качества, необходимые для военачальника, то теперь у него их нет.
Вся эта сценка в штабе армии произвела на меня самое тяжелое впечатление. Ясно было, что никто не видит возможности к дальнейшему сопротивлению. И еще мне стало ясно, что ни у кого из этих людей нет гражданского мужества сделать из этого состояния надлежащие выводы.
Единственно генерал Шмидт производил впечатление, что, хотя и все потеряно, у него есть путь, чтобы спасти только свою жизнь. Картина жалкая: чтобы спасти их маленькие подлые жизненки, должны еще умереть десятки тысяч людей.
Вернувшись к себе, я стал ждать вызова, чтобы вступить в связь с красным командованием. Прошла вся ночь с 22.1 на 23.1 и весь день - никакого вызова не последовало. Штаб армии уехал в Сталинград.
Из различных разговоров (немецких офицеров) я узнал, что фюрер не дал согласия на капитуляцию и что приказано драться до последнего вздоха и патрона.
24.1 пришла радиограмма, вызывающая меня в распоряжение Паулюса. По прибытии мне было объявлено, что я нахожусь в личном распоряжении генералов Паулюса и Шмидта.
Будучи вызван к генералу Паулюсу, где были генерал Шмидт и полковник Адам, я был принят так, как будто бы я был владетельным герцогом. Мне были предложены папиросы, кофе, французский коньяк и т. д.
Из дальнейших разговоров выяснилось, что ввиду приказа фюрера мы должны драться до последней возможности, но все же желательно оградить персону главнокомандующего и его ближайшую свиту от рукопашного боя, т. е. пока они еще будут стрелять, я должен вести переговоры об их безопасности. Явную невозможность таких действий, конечно, понимал генерал Шмидт. Он разъяснил, что когда момент настанет, то я должен действовать так, как целесообразно, и все предоставляется моему усмотрению. Иными словами, я должен взять на себя всю ответственность, дабы репутация больших осталась незапятнанной. Они хотели - 'и капитал приобрести, и невинность соблюсти'. Основная мысль была: 'главнокомандующий не сдался, а взят в плен'.
Генерал Паулюс и тогда и впоследствии все время говорил о том, что ему необходимо застрелиться. Я и его приближенные убеждали его, что он на это не имеет права, а должен разделить участь своих солдат.
Генерал Паулюс производил на меня все время, впечатление очень больного и совершенно сломленного человека. Это состояние Паулюса продолжалось до самой сдачи в плен 31.1. Я за это время видел его каждый день - впечатление было жалкое. Генерал Шмидт видел все ясно, ни в какие разговоры не вступал и держался своей линии - выскочить сухим из воды.
Наконец 31.1, когда нервное напряжение достигло своей высшей точки, генерал Шмидт вызвал меня и майора Доберкау, который командовал батальоном, занимавшим универмаг, где находился наш штаб. Шмидт предложил нам договориться о дальнейших действиях. На мое заявление, что я не могу действовать, пока стреляют, генерал Шмидт ответил, что может и должен настать момент, когда кто-то должен отдать приказ о прекращении огня. Опять та же история: 'Вы маленькие люди, решайте сами!' Так мы и сделали.
В ночь на 31 января (день сдачи), примерно в 1.30, в подвальную комнату, где я спал, явился к офицеру старший лейтенант Маттик - посыльный связист - с радиограммой о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Со старшим лейтенантом Маттиком я пошел, чтобы поздравить фельдмаршала. Генерал Шмидт, прочитав радиограмму, сказал: 'Дайте фельдмаршалу пока спать. Он может узнать о своем производстве и завтра утром'.
Я и некоторые офицеры поняли это производство так, чтобы Паулюс живым в руки врага не попался. Паулюс и сам это так понял, ибо в 7 часов утра 31 января, когда переговоры о сдаче уже были закончены и когда я к нему зашел в комнату, чтобы поздравить его с производством, он меня спросил: 'Не нужно ли мне застрелиться?' Он узнал о своем производстве уже во время завершения переговоров, так что Паулюс был поставлен генералом Шмидтом перед совершившимся, и своим производством и сдачей.
То, что генерал Шмидт ночью оставил у себя радиограмму о производстве Паулюса в фельдмаршалы, я расценил как продолжение линии сохранения хорошей мины на лице при сдаче в плен. Он, по-видимому, боялся, что Паулюс может принять самостоятельное решение'.
Какими они были
Рано утром 4 февраля мы с Рокоссовским вылетели в Москву на самолете, который вел лично Александр Евгеньевич Голованов. Каждый углубился в свои думы. Снова и снова я обдумывал свой доклад в Ставке. Блокнот пополнялся все новыми предложениями о дальнейшем развитии нашей артиллерии.
В последнюю минуту перед отлетом мне передали интересный документ, я раскрыл его и углубился в чтение. Это был дневник одного из наших командиров, охранявших Паулюса и его приближенных. По собственной инициативе он записывал свои наблюдения за пленными. Дневник нигде не публиковался, поэтому стоит воспроизвести хотя бы отрывки из него:
'31 января 1943 года. 'Будет ли ужин?' - первая услышанная мною фраза на немецком языке, когда я вошел в дом, в котором размещались взятые сегодня в плен генерал-фельдмаршал Паулюс, его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт и адъютант полковник Адам.
Фразу насчет ужина сказал Шмидт. В дальнейшем он все время проявлял беспокойство о своих вещах и тщательно заворачивал в бумажки, прятал в карман недокуренные сигары. Паулюс - высокого роста, примерно 190 см, худой, с впалыми щеками, горбатым носом и тонкими губами. Левый глаз у него все время дергается.
Комендант штаба полковник Якимович через переводчика Безыменского вежливо предложил им сдать имеющиеся карманные ножи, бритвы и другие режущие предметы. Ни слова не говоря, Паулюс спокойно вынул из кармана два перочинных ножа и положил на стол.
Переводчик выжидательно посмотрел на Шмидта. Тот вначале побледнел, потом краска ему бросилась в лицо, он вынул из кармана маленький белый перочинный ножик, бросил его на стол и тут же начал кричать визгливым, неприятным голосом:
- Не думаете ли вы, что мы простые солдаты? Ваше требование является издевательством над главнокомандующим армии и нарушением данных нам обещаний. Мы будем жаловаться на вас главнокомандующему Рокоссовскому. Вы имеете дело не с простым ефрейтором, а с фельдмаршалом!