праздникам, а каждодневно готовила на керосинках. Для топки плит и печки мы раздобывали дрова. В отличие от города в Лесном с дровами не возникало больших проблем. Дрова мы хранили в сарае, построенном мной с западной стороны. Были у нас и козлы, и двуручная пила, и топоры.
Квартира во многих отношениях представлялась очень удобной, светлой и теплой. Со временем у нее выявились два недостатка: крысы и клопы. Клопов разводили в доме жильцы пролетарского происхождения, а существованию крыс способствовала система канализации. Крысы пробирались в квартиры из выгребных ям по фановым трубам, прогрызали пол на кухне и в коридоре. В дыры я сыпал битое стекло и забивал железом. На какое-то время это помогало. Но забить фановую трубу было невозможно. Словом, борьба с клопами и крысами велась с переменным успехом все время, пока мы там жили.
В борьбе с крысами многие годы участвовал кот Барсик, Мамин любимец. Пушистый и красивый, по делам он выходил на улицу и возвращался через форточку в Маминой комнате, а если форточка была закрыта, то терпеливо ждал у дверей. Умер Барсик от старости, но для нас – трагически. Когда он совсем ослаб, я из гуманных соображений (а на деле по глупости) посадил его в корзинку и на велосипеде вывез километров за 5 в поле за Муринский ручей, к совхозу Бугры. Дня через три-четыре Барсик вернулся. Мы нашли его мертвым под Маминым окном.
Кроме соседей по квартире мы общались и с соседями по нашему дому и из ближайших домов. Быт в Ганорином переулке во многом походил на сельский или слободской: все знали все обо всех. Дома были двухэтажные, населенные преимущественно семьями рабочих, приехавших до войны из деревень. Вспоминаю с благодарностью Якова Васильевича Гаврилова и Александру Ивановну Комарову, живших в маленькой пристройке к общественной прачечной позади нашего дома.
С Яковом Васильевичем, электросварщиком и разнорабочим, мне приходилось в блокаду работать на заводе в одной бригаде, однажды на заготовке дров в Невском лесопарке. Хороший был мужик, он меня опекал и учил.
У Якова Васильевича до войны была семья, но потом распалась. Он оказался бездомным и сошелся с такой же бездомной работницей-прессовщицей Александрой Ивановной Комаровой, приехавшей из Калязина. Малограмотная и не слишком красивая женщина, она оказалась крепким человеком и верной подругой. Собственными руками они возвели пристройку к прачечной с крыльцом и палисадником, и жили там долгое время. Пристройка была признана официально и числилась как кв. № 9 нашего дома.
У нас установились отношения взаимного уважения и взаимопомощи. Позже, когда я женился и пошли дети, Александра Ивановна помогала нам по хозяйству, готовила обеды. Мы все звали ее тетя Шура. Яков Васильевич, конечно, выпивал и временами довольно крепко. Он умер в возрасте около 60 лет. Тетя Шура очень горевала и долго вспоминала своего Яшу, завещала, чтобы ее положили рядом с ним. Я навещал ее иногда. Постепенно, год от года, разум и память у нее слабели, она плакала и жаловалась, что нет ей покоя и смерти. У меня о тете Шуре осталась благодарная память как о человеке, помогшем мне в молодости после смерти Мамы в ведении домашнего хозяйства. Достаточно вспомнить, что она научила меня солить грибы. А какие вкусные получаются у меня грибы – знают все мои родственники и друзья.
Выше я упомянул о прачечной. В старых довоенных домах стирка белья была привычным ритуалом для каждой семьи. Подобно тому как раз в неделю каждая семья ходила в баню, так раз в две-три недели в каждой семье затевалась стирка белья. В доме моего детства на Институтском проспекте белье стирали и кипятили в кухне, а сушили – на чердаке. В доме моей юности в Ганорином переулке нас ожидал некоторый прогресс. Стирали и кипятили белье в прачечной. Общественная прачечная размещалась в небольшом кирпичном здании за домом, напротив окон нашей квартиры. Женщины-хозяйки договаривались об очередности стирок, кто с кем и когда стирает (мы обычно стирали с тетей Шурой, у нее хранился и ключ от прачечной). В прачечной размещались большая печь с вмазанными в нее котлами для подогрева воды и кипячения белья, деревянные лохани для стирки и полоскания белья, а также мелкий инвентарь: черпаки, деревянные лопатки, ведра, стиральные доски. Холодная вода подводилась ко всем котлам и лоханям, пол был наклонный, цементный, застланный деревянными решетками. Вода из лоханей сливалась прямо на пол и стекала под решетками в общий люк.
Стирала вся семья. Начиналось с того, что мужчины приносили дрова и растапливали печь (в нашей семье это делал я). Дров требовалось порядочно, особенно зимой. Когда вода в котлах и все помещение достаточно нагревались, прибывала с бельем команда – Мама, тетя Шура и Эдик. Женщины стирали, я полоскал и выжимал, Эдик помогал. Прачечная окутывалась паром, пар колыхался над лоханями, голоса и другие звуки раздавались гулко. Эта обстановка почему-то ярко запечатлелась в моей памяти.
В послевоенные годы, живя в пригороде и на первом этаже, я, конечно, мечтал о велосипеде. Отцовский велосипед мне пришлось сдать в военкомат во время войны. Оставался еще Мамин велосипед, дамский. Не помню как, но мне удалось обменять его на старый мужской, который я сам привел в порядок. Велосипед был мне очень дорог, я пользовался им часто – по делам и для прогулок. С тех пор и по сей день я считаю велосипед своим другом и не понимаю, как можно относиться равнодушно к этому удивительному механизму.
Моим вторым увлечением стали лыжи. Зимой можно было становиться на лыжи прямо у порога нашего дома. Путь лежал через Сосновку в Озерки и дальше в Шуваловский парк на гору Парнас или в Юкки и на Карабсельские холмы. За многие годы я с друзьями исходил и изъездил там все горки, лесочки и поля. Велосипед и лыжи – неотъемлемые элементы моего счастья и здоровья в молодые годы.
Политехнический институт (1946–1951 гг.)
Ленинградский политехнический институт (ЛПИ) – целая эпоха в моей жизни. Он дал мне специальность, определил друзей. Оглядываясь назад, вижу, что вся дальнейшая жизнь прошла у меня под знаком ЛПИ. Только сейчас я в полной мере оценил смысл понятия альма-матер (Alma-mater), в буквальном переводе означающее достопочтенная мать. Если не считать деятельности парткома и первого отдела, все остальное было безупречно и благородно. Я получил там багаж, или первоначальный капитал, которым пользовался всю жизнь и по мере сил передавал другим.
Весь секрет в том, что мы учились у талантливых людей. Сами того не осознавая, мы получали от них не только специальные знания, но также перенимали их мировоззрения и жизненные принципы. Кроме того, мы активно усваивали опыт жизни в общении друг с другом. Среди нас было много талантливых людей, наших общих друзей. У нас создалось настоящее студенческое братство.
Мне бесспорно повезло! Во-первых, наши профессора и преподаватели (в большинстве пожилые) были людьми довоенной закваски, соратниками или наследниками дореволюционного поколения ученых. Во- вторых, мы попали в первый полноценный послевоенный набор. Предыдущие наборы были малочисленными, поскольку все молодые люди до 1927 года рождения либо погибли, либо еще воевали. В 1944–1945 годах открылись школы, в 1945–1946 – появились выпускники, началась демобилизация из армии. Наш набор в количестве около 250 человек составили наиболее деятельные и целеустремленные молодые люди, те, кто после войны очень хотел учиться.
В-третьих, мы оказались на физико-механическом факультете, который традиционно, с момента создания в 1919 году, был тесно связан с наукой и притягивал к себе лучших преподавателей и способных студентов. Факультет был задуман академиком А. Ф. Иоффе для того, чтобы растить научные кадры. На примере нашего набора видно, что это эффективно осуществлялось.
Кто же пришел на физмех в 1946 году? По возрасту мы различались в пределах 10 лет. Старшие из нас (около 30 %) пришли из армии после демобилизации в возрасте от 21 до 28 лет (1919–1925 годы рождения). Младшие (составлявшие 70 %) пришли после окончания средних школ в возрасте от 17 до 20 лет (1926–1929 годы рождения). Женский пол был представлен на нашем курсе очень скромно (около 10 %). Девушек не привлекала перспектива научной работы, особенно в области ядерной физики.
Воспоминания об учебе в ЛПИ теснейшим образом связаны с преподавателями. Я уже упоминал о блестящем составе профессоров. Математический анализ читал Родион Осиевич Кузьмин (1891–1949), член-корреспондент АН СССР, завкафедрой высшей математики. Читал очень хорошо, иногда шутил, чтобы устроить нам разрядку. Экзамены принимал благожелательно и уважительно, что было характерно для
