дворами, так что не сразу можно было определить, какой флигель к какому номеру дома относится. Да и двор-то по существу был один, только состоял он из нескольких свободно соединяющихся друг с другом площадок. Все это вместе образовывало свой замкнутый посад, некий оазис среди соседних свободных земель. Если смотреть от проспекта, то слева был так называемый «парк Турчиновича», справа – пустырь с одиночными соснами до самой Васильевской улицы[11]. Внизу, за последними нашими домами, огороды, и только за ними – Раздельная улица, она возникала прямо среди картофельного поля и вела к трамвайному кольцу у «Светланы».
На пустыре справа незадолго до войны для рабочих завода «Светлана» построили стандартные дома: двухэтажные деревянные бараки, каждый – с двумя входами и под черной рубероидной крышей. Вид этой внезапно возникшей колонии представлял бы предельно унылую картину, если бы не такой же светлый, как и сам песчаный склон, простодушно-желтоватый цвет возведенных построек. Но жизнь их оказалась совсем короткой. Во время блокады их разобрали на дрова.
Однако само место, где совсем недолго простояли бараки и которое до этого нам казалось таким, будто там ничего никогда и не было, имело свою давнюю историю. Именно здесь в конце XIX – начале XX веков находились усадьба и парк Николая Васильевича Латкина, известного в те времена ученого-географа и золотопромышленника, а в 80-е годы XIX века и директора
Дома милосердия на Большой Объездной (ныне – улица Орбели). Мне говорили, что в той стороне Старо-Парголовского, недалеко от Исакова переулка, в одном из дворов еще долго сохранялся мраморный фонтан. Видимо, это было последнее напоминание о бывшем имении Латкина.
Над Лесным, каким я застала его в своем детстве, уже пронесся тот первый ураган беды – вот и появились вокруг нас пустыри на месте бывших усадеб. Эту картину запустения очень наглядно передал в своем очерке первый историк Лесного С.А. Безбах: «После революции и отмены права собственности на землю строгое разграничение участков постепенно исчезло. К этому времени в связи с разрухой и топливным кризисом была снесена большая часть заборов, да и самые дома также часто шли на топливо. В эти годы Лесной имел печальный вид. Множество пустырей с грудами кирпичей и остатками труб, обозначавшими места исчезнувших домов, широкими прорехами разделяли уцелевшие постройки. Самые дома, зачастую наполовину заселенные, занесенные снегом зимой и окруженные бесчисленными огородами летом, тоже выглядели невесело».
Мы жили на большом удалении от проспекта, поэтому самые верхние, небольшие и одноэтажные, почти деревенские дома помнятся плохо. Каждый стоял в своем палисаднике, один из них был с мезонином. Даже двухэтажный шмиттовский особняк, в котором до последних его дней жил кто-то из семейства бывшего домовладельца, запомнился лишь своей основательностью, добротностью и каштановым цветом бревенчатой кладки. С севера он замыкался брандмауэром. Эта каменная стена долго еще оставалась потом, после войны, когда самого дома уже не было. Она возвышалась среди густой заросли акаций и сирени как памятник былому, напоминая собой руины какой-то старой крепости и придавая пейзажу романтический настрой.
Между палисадниками и дальше вниз, под сенью акаций, шла самая уютная и таинственная в наших дворах дорожка, по ней мало кто ходил, только от дома к дому. Летом там, под навесом листвы, всегда было прохладно и пахло почти как у лесного ручья. Слева от нее, вдоль и чуть ниже, в овражке, уже на границе парка Турчиновича, весь окруженный зеленью, прятался низенький светло-серый домик. В нем жила большая семья Павловых, где были уже взрослые братья и сестры. В блокаду дом Павловых сломали первым.
Справа и еще дальше от проспекта стояли два двухэтажных и совсем одинаковых дома, только развернутых в разные стороны, как бы зеркально отраженных в плане. В нашем обиходе их называли «кондратьевский» и «станкинский». Своей парадной стороной, каждый с четырьмя застекленными верандами, они смотрели один – на восток, второй – на запад, а друг к другу были обращены их два крыльца: одно – под крышей на резных столбиках и с боковыми стенками от верхней ступени, второе – пологое и без навеса. На высоком крыльце первого дома летом часто сидели, оно выходило на теплое вечернее солнце.
Кондратьевы жили на первом этаже: сам Кондратьев – похожий на цыгана, чернявый мужик, суровый и молчаливый, с чапаевскими усами, его и звали Василий Иванович, жена, Анна Афанасьевна, и два их сына – Николай и Борис. Кондратьев был пожарным, ходил уверенно и твердо, смотрел прямо перед собой. Анна Афанасьевна была скуласта, тоже смуглолица, но ходила, наоборот, пригнувшись, словно придавленная какой-то невидимой тяжестью. Она почему-то помнится мне в низко повязанном на лоб платке, узлом на затылок, бесшумно передвигающейся где-то в глубине своих полутемных сеней. Там, на комоде, стояло молоко, за которым приходили соседи. У Кондратьевых была корова. Но мы брали молоко не у них, а ходили на Раздельную к Скавронским.
Братьев я помню уже подростками, летом их стригли наголо. Они считались озорными и драчливыми, мне предписывалось держаться от них подальше, однако я никогда не видела, чтобы они в наших дворах кого-то обижали. Оба погибли на войне. Борис – на Невском пятачке, Николай пропал без вести.
На втором этаже этой же половины дома жили Волковы. Петя Волков и его сводная сестра Зина Шкаликова, сверстники моих родителей. Зина была подругой моей мамы. В 1920-е годы все они учились в 168-й школе на Малой Объездной – бывшем Коммерческом училище. Зинаида Зиновьевна обладала красивым и редким голосом – контральто, сохранившимся до самых ее преклонных лет. Но профессиональной певицей она так и не стала: ее полностью поглотили заботы о своей семье. В последние годы жизни она выступала с хором ветеранов Дворца культуры им. Крупской. А в те далекие годы, когда у нас дома в старом Лесном собирались гости, они с мамой исполняли на два голоса романс Полины и Лизы из «Пиковой дамы». Но еще чаще у нас звучали украинские народные песни под аккомпанемент мандолин.
К Волковым на второй этаж вела одномаршевая лестница в ущелье глухих стен, как трап на корабле. Перила крепились прямо на эти стенки, и только наверху, на площадке над ней – ограждение на резных столбиках. В этих домах было по четыре квартиры (число их обычно угадывалось по числу веранд, их в нашем окружении чаще называли террасами); две другие квартиры второй половины дома имели свое отдельное крыльцо, выходившее на дорожку, которая шла вдоль дома Павловых. Напротив стояли сараи. Дорожка здесь, уже не таясь, пересекала ту, что шла между двумя этими домами к верхнему двору 34-го, затем огибала палисадник и выходила на последние, нижние дворы.
Сюда были обращены все четыре веранды и палисадники другого дома. В одной из квартир второго этажа жили Стан-кины. Фамилия эта в разговорах взрослых упоминалась часто, но я из их семьи помню только Лялю Станкину, стройную кареглазую девушку. Подрастающей девчоночьей половине нашего двора она представлялась идеалом женского очарования. Одевалась очень красиво, даже изысканно, летом на ней всегда были какие-то воздушные платья и блузки из модных тогда креп-жоржета, маркизета, шифона. За ней тянулся аромат дорогих духов…
Под Станкиными жила дама с двумя собачками – Милитина Максимовна. Два шпица – белая-белая волнистая шерсть и бусинки черных глаз. Они бежали рядом парой, у них не было ошейников, а поводки крепились постромками на груди. Милитина Максимовна шла за ними, держа поводки в одной руке, и
