повыше. Во-он туда, где в стороне от лестницы есть удобный травянистый уступ.
Стасик поднялся. Сперва по ступеням, потом просто по склону. И вдруг понял, что сильно устал. И главное, отчаянно захотелось есть! Ну что же, все как в походе.
Стасик расположился на лужайке размером со стол для пинг-понга. Этот горизонтальный выступ берега среди чертополоховых джунглей словно кто-то нарочно сделал, чтобы сидеть и поглядывать с высоты. Стасик и поглядывал. И жевал «полдник» — два ломтика хлеба с маргарином, — мама перед школой положила ему этот припас в сумку… Эх, мама, мама, знала бы ты, где сейчас твой сын…
Но печальная эта мысль скользнула, не оставив горечи. Потому что хорошо было Стасику на спокойной солнечной высоте с искрами паутинок. Пространство уже наполнялось желтоватым предвечерним светом. Солнце теперь висело невысоко от башен старинного монастыря, что поднимался над обрывом далеко за фермами деревянного кружевного моста.
Стасик слизнул с ладоней крошки, вытер пальцы о штаны и кинул вниз скомканную газету — обертку от бутерброда. Белый комок попрыгал по склону и застрял в чертополохе. Он Стасику напомнил белый шарик. Лагерь напомнил. А значит — и ненавистного Бледного Чичу с дружками… Ну зачем вспоминать о них? Лучше бы их никогда на свете не было!
Шарик сказал тогда: «Развеять в самую мелкую пыль!» Это, выходит, на атомы?
Все, что есть на свете, состоит из атомов. Стасику это разъяснила соседка-восьмиклассница Люська Полтавская два года назад, когда американцы взорвали над Японией атомную бомбу. Ребята на улице тогда спорили, что такое «атомная» и почему она так здорово трахнула. Ну вот, Люська (она добрая и спокойная) подошла и рассказала про атомы: что они совсем крошечные, невидимые, меньше микробов, а сила в них громадная.
— Значит, я тоже из атомов состою? — осторожно спросил Стасик.
— А как же.
Дело было под вечер. Стасик тихонько пришел домой, приткнулся в уголке. Мама заволновалась:
— Ты что присмирел?
— А мы не взорвемся? Раз мы все из атомов…
— Боже ж ты мой, что это делается, — расстроилась мама.
А Юлий Генрихович объяснил, что атомы сами по себе не взрываются. Атомной бомбе нужны «соответствующие условия». Очень сложные и секретные. Лишь при них она сработает.
— Тогда хорошо, — успокоился Стасик.
— Чего хорошего, — сказала мама. — Сбросили не на армию, а на город, где мирные люди. Дети и матери. Они-то при чем?
— Да я не про то, что сбросили, — насупился Стасик. — Я про то, что хорошо, что не взорвемся…
Скоро японцы все сдались в плен, и Юлий Генрихович говорил, что атомная бомба тут ни при чем. «Эта страна была обречена ходом истории». Стасик был согласен: наша Красная Армия вполне могла победить самураев и без помощи американцев. Уж если Германию расколотили, то какую-то крошечную Японию… Но так или иначе, а была полная победа, и теперь каждый год третье сентября — праздник, нерабочий день… Ой!.. Да как же он забыл? Это же завтра! Совсем вылетело из головы из-за истории с капсюлем!.. Значит, завтра не надо идти в школу! А послезавтра эта история, скорее всего, забудется. Нина Григорьевна — она вовсе даже не злопамятная! Стасик на радостях дрыгнул ногами, завалился на бок и… не удержался на выступе, покатился кубарем.
Нет, плохого не случилось. Кувыркнулся несколько раз, уцепился за бурьянные стебли, сел. Головой помотал: ф-фу ты, приключение какое… Помигал и увидел перед собой отвесную глинистую проплешину.
Глина была хорошая, светло-серая. Стасик поцарапал ее пальцем. Берег был обращен к северу, солнце его не сушило, и глина даже сверху оказалась влажная. А когда Стасик раскопал поглубже — совсем замечательная, размачивать не надо.
Жаль, что нет с собой весов, а то прямо здесь можно было бы заняться шариками… Ладно, бильярд — это потом, а пока он слепит что-нибудь на память о сегодняшнем путешествии.
С глиняным комком Стасик забрался на прежнее место. Глина сперва крошилась под пальцами, потом стала плотной и податливой. Стасик слепил брусок, похлопал им о коленку (чтобы атомы спрессовались получше). На сером тесте отпечаталась кривая, похожая на морского конька коросточка давней ссадины. Рядом с «коньком» Стасик задумчиво вдавил палец. Потом сорвал с травы похожий на гусиную лапку листок и тоже оттиснул. Все прожилки отпечатались!.. Стасику вспомнилась книжка про древние времена. Там была картинка с куском каменного угля — на нем отпечаток листа с дерева. С того, которое росло сто миллионов лет назад!
Значит, если бросить сейчас этот глиняный кусок, через миллионы лет он кому-нибудь попадется в руки — твердый, окаменевший. И этот кто-то увидит листик травы, которая росла… вот сейчас, при Стасике (а тогда это «сейчас» будет давняя древность, страшно подумать). И след от содранной и подсохшей коленки. И оттиск пальца. Юлий Генрихович рассказал, что узор на пальце у каждого человека свой, двух одинаковых не бывает…
И останется след от Стасика на веки вечные…
Мысли о вечности — вроде тех, что появлялись в больнице, — опять пришли к Стасику. Не страшные, чуточку печальные и серьезные. А мысль забросить своей рукой в эту вечность камушек была чуточку дерзкой, жутковатой, но заманчивой. Камушек со следом от него, от Стасика…
Но по оттиску никто не догадается, что это палец именно Стасика — мальчишки, который жил сто миллионов лет назад…
Стасик заволновался, заторопился, словно догадка о том, что надо сделать, могла ускользнуть. Достал пенал, ручку, раздернул шнурок на мешочке с непроливашкой. Из тетрадки вырвал листок с косыми линейками. Положил его на перевернутую сумку и, стесняясь, хотя никто не мог подглядеть, вывел чернилами:
Подумал и вдруг дописал — словно тревожно крикнул всему мировому пространству:
Он оторвал бумажную ленточку от листа, скрутил в тугую трубочку, сложил ее пополам, вдавил в глину и скатал шарик. Ровный, гладкий шарик размером с небольшую картофелину. Снова отпечатал палец. Потом украсил шарик оттисками листьев и колосков травы, что росла под руками.
Красиво получилось. Кто найдет — обрадуется. Но чтобы все это сохранилось навеки, шарик должен сделаться как камень.
В широких карманах Стасик отыскал увеличительное стекло. В зарослях насобирал сухих стеблей. Солнце было уже невысокое, нежаркое, но все-таки помогло мальчишке: от горячей белой точки задымился и вспыхнул свернутый из промокашки жгут. И почти сразу разгорелся бледный бездымный костерчик.
Стасик не знал, как обжигают кирпичи и глиняную посуду. И решил: чем ближе к огню, тем лучше. Поэтому закатил шарик в самую середину костра. А с боков и сверху все подкладывал, подкладывал трескучие прошлогодние стебли. Они вспыхивали, обдавали сухим жаром лицо, покусывали искрами руки. Горячий воздух шевелил короткую челку и ресницы. И так было долго — может, полчаса, а может, час. Стасик не торопился. Сорнякового сухостоя вокруг хватало, собирать его было легко, а сидеть у огня интересно — как на привале среди гор и зарослей.
Наконец костерчик прогорел. Стасик палкой разгреб угольки и выкатил шарик на траву — как печеную картошку.
Шарик и был как обугленная картошка! Стасик-то думал, что увидит его коричнево-красным, будто кирпич или звонкая кринка. А он оказался черный, с прилипшей угольной крошкой и золой. Дымился… Словно ядро, выстреленное из пушки!
Или — как маленькая планета, сплошь сожженная пожарами. Будто на ней взорвались атомные бомбы…
Стасик смотрел на шарик со страхом и жалостью. Так, будто в самом деле по его вине сгорела маленькая планета… Потом он закатил шарик в лопуховый лист, начал оттирать, чистить.
Сажа отчистилась, но красным шарик не стал. Местами остался черным, а местами — темно-серым. Стасик взял его в ладони — горячий, закаменевший. Обжигаясь, начал оттирать прямо пальцами.
