рассматриваться как настолько сверхъестественная коммуникация, что она полностью выходит за пределы семантики. В этом смысле современные телекоммуникационные сети могут только усилить экстаз и страх, овладевающие несущей волной наших рациональных коммуникационных кодов. Эта тема становится одной из главных в романе Нила Стивенсона «Лавина» (1992), внесшим, вероятно, наибольший вклад в создание мифологии киберпанка после трилогии Гибсона «Нейромант». Идея пятидесятнических мемов раскрывается в романе с дьявольским остроумием.
В центре романа, действие которого происходит в антиутопии ближайшего будущего с его мелкими правительствами, периферийными анклавами и киберпро-странством, которое называется Метавселенная, находится тайная организация, созданная могущественным и состоятельным евангелистом Л. Бобом Райфом, представляющим постмодернистское управление умами в его наихудшем варианте. Помимо своей репутации сайентолога и владельца всемирной медиаимперии, которая включает в себя оптоволоконные сети, поддерживающие Метавсе-ленную, Райф располагает возможностью контролировать своих многочисленных последователей через радиоантенны, имплантированные прямо в кору головного мозга. (Стивенсон оказался провидцем: некоторые члены японского апокалиптического культа «Аум Синрикё» носили наушники «Начало совершенного спасения», чтобы посредством электроники синхронизировать свои мозговые волны с волнами их гуру, Сёко Асахары.) Но главная технология управления умами, используемая Райфом, — «Лавина», «метавирус», который уничтожает различие между компьютерным и биологическим кодом. Внешне «Лавина» принимает форму наркотика. В виртуальной реальности Метавселенной она существует как компьютерный вирус, который онлайновые ипостаси подцепляют визуально, — в этот момент вирус разрушает систему и заражает мозг пользователя. Однажды заразившись, разум людей становится «чистым листом», они теряют защиту против внушения и начинают «говорить на языках», которые по сюжету романа рассматриваются как проявления иррационального языка, скрывающегося в глубинных структурах человеческого мозга.
В соответствии с меметической мифологией, которую Стивенсон разворачивает на протяжении книги, все люди когда-то говорили на этом изначальном языке Адама, что дало возможность древним шумерским жрецам контролировать наши умы, распространяя биоментальные вирусы. Чтобы стать сознательными, инициативными и предельно рациональными существами, мы должны были подавить этот универсальный язык. «Вавилонский инфокалипсис» — момент, когда человеческая речь стала разнородной и многообразной, — был, таким образом, освобождением, поскольку вывел нас из прежнего транса, вызванного вирусами, и заставил сознательно осваивать навыки, мыслить и стоять на своих собственных ногах. Религии Книги противостояли этому трансу с помощью гигиенических кодексов поведения и «прививки» Торы, чья целостность поддерживалась строгими правилами, касающимися ее воспроизведения. Тем не менее старый метавирус продолжает таиться на обочине человеческой культуры, где он проявляется в таких феноменах, как глоссолалия пятидесятников и — можно добавить — ностальгические мечты об универсальной и совершенной коммуникации, преследующие как западных мистиков, так и техноутопических глобалистов. Но Стивенсон предостерегает, что мы можем восстановить это адамово состояние коллективного разума только ценой нашего рационального самосознания — красноречивый урок в эпоху всемирных коммуникационных сетей и могущественных медиамемов.
Стивенсон использует термин инфокалипсис, чтобы обозначить тенденцию расхождения языков и информационных систем, взрыва, результатом которого становится сложная система непонятных друг для друга языков. Но для некоторых технологически подкованных евангелистов его термин может приобрести совершенно иной смысл. Иисус обещает: «Проповедовано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам, и тогда придет конец» (Мф. 24:14). Многие евангелисты в эпоху, предшествующую миллениуму, интерпретируют это таким образом, что Христос не нажмет кнопку возврата, пока до каждого человека, живущего на Земле, не дойдет Слово — ситуация, которую христиане, оснащенные медиа, надеются осуществить как можно быстрее. Глобально мыслящие проповедники, такие как Пэт Робертсон, который сделал слова из Евангелия от Матфея (24:14) корпоративным девизом CBN, переосмыслили, таким образом, саму технологию коммуникации как нечто подобное спусковому крючку апокалипсиса. В своей книге «Электрическая церковь», написанной в духе Маклюэна, Бен Армстронг, в прошлом — глава консорциума телеевангелистов, известного как «Национальное религиозное вещание», цитирует Откровение (14:6):
И увидел я другого Ангела, летящего по средине неба, который имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле и всякому племени и колену, языку и народу.
С почти карикатурным буквализмом, общим для многих евангелистов, Армстронг предполагает, что этот ангел символизирует спутники, которые сейчас транслируют Евангелие грешной планете.
Что любопытно, Иоанн с Патмоса, визионер и автор Откровения, который создал образ ангела, синхронизированного с Землей, сам весьма хорошо осознавал механизм распространения информации. Его Апокалипсис украшен литературными образами. Семиглазый Агнец снимает семь печатей с божественной книги, освобождая четырех всадников Апокалипсиса, а затем небеса сворачиваются как свиток. Иоанн также излагает свою драму языком, несколько навязчиво сконцентрированным на процессе чтения и письма. В видении, которым открывается текст, Иисус Христос провозглашает себя Альфой и Омегой (первые и последние буквы греческого алфавита), а затем приказывает Иоанну: «То, что видишь, напиши в книгу и пошли церквам» (Откр. 1:11). Как утверждает Гарри Гэмбл в своей истории ранних христианских писаний, «пророчество [Иоанна] — не визуальное представление или устное послание, впоследствии записанное: именно таким текст и был задуман изначально»226. Иначе говоря, книга Иоанна — это не воспоминания и размышления, а само место божественного откровения.
Учитывая, что его откровение предсказывало близкий конец света, понятно, почему Иоанн был вынужден высказать его как можно быстрее. Время близилось, и Христос повелел ему «не запечатывать слов пророчества книги сей». Поэтому Иоанн составил свой текст в форме письма и заявил: «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем» (Откр. 1:3). Историк У. М. Рэмсей утверждает, что Иоанн выбрал именно эти семь церквей, потому что каждая из них находилась в естественном центре коммуникации и была расположена идеально для распространения списков Откровения по всей христианской общине. Учитывая, что переписывание вносит помехи и искажения, Иоанн стремился контролировать воспроизведение этого текста, предостерегая потенциального читателя или переписчика от изменения любого из его слов, потому что иначе «наложит Бог [на него] язвы, о которых написано в книге сей». Успех меметического предприятия Иоанна можно оценить по тому простому факту, что Откровение стало завершающей частью Библии, обойдя более покладистых конкурентов.
Нет необходимости говорить, что первые поколения христиан так и не дождались Второго Пришествия. Но хотя церковь пыталась подавить апокалиптическое рвение, почти галлюциногенное руководство Иоанна продолжало подливать масла в огонь апокалиптических ожиданий на протяжении всей истории христианства. Особенно интригующими были персонажи Иоанна: кем на самом деле были великая вавилонская блудница, лжепророк, два свидетеля и семиглавый зверь? Хотя многие христиане интерпретировали Откровение как аллегорию или непостижимую тайну, некоторым было трудно подавить ощущение, что в тексте Иоанна, как и в апокалиптических пророчествах Иезекииля и Даниила, зашифрована особая информация о действительных событиях на историческом горизонте. Учитывая, что сложный символический язык Иоанна образует нечто вроде литературных пятен Роршаха, бесчисленным самозваным пророкам на протяжении веков удавалось найти апокалиптический смысл в текущих событиях, от коронации императора Фридриха II до войны в Заливе. Сама Книга Откровения, таким образом, может стать своеобразным метавирусом. Вовлекая читателей в апокалиптическое время текста, она вдохновляет их на то, чтобы раскрыть истинное значение эсхатологической драмы Иоанна через соотнесение ее с живой историей. Другими словами, Откровение оказывается шифром, который нужно разгадать.
Хотя многие расшифровщики Библии придерживались повествовательной образности библейского пророчества, другие рассматривали сам текст Писания как буквальный шифр. Как мы видели в первой главе, иудейские каббалисты выжимали из Торы дополнительные значения посредством таких техник, как темура — перестановка букв — или гематрия, которая использует числа, связанные с каждой буквой еврейского алфавита, чтобы предложить эзотерические соответствия между словами (например, числа древнееврейских слов; обозначающих змея и мессию, равняются 358). Часто эта расшифровка была
