фигура.
— Добро пожаловать, господин Стуконис… де Филадельфия. Еще раз прошу извинить моих людей за их чрезмерное рвение. — Канабай дал знак секретарше, которая тут же удалилась. — Прошу садиться, вот сюда, а вот ваша чашка. Достаточно лишь пожелать, чем она должна наполниться.
— Малиновым йогуртом, — выразил пожелание Стуконис.
Канабай, приподняв брови, следил как чашка наполняется розовой струйкой из под крана.
— Так в чем заключается ваше дело, господин Стуконис?
— До меня дошли слухи о кое—каких ваших затруднениях. Поэтому я и решил сделать вам одно предложение.
— Затруднения, — вздохнул Канабай. Он заказал коньяк с кока—колой и дождался, пока не вышел последний пузырек газа, и поверхность жидкости в чашке не разгладилась. — У кого их нет?.. Однако я питаю подозрение, что вы имеете в виду нечто конкретное. Что там, кстати, делается в городе? Давно уже не выходил на улицы.
— Они кишат извращенцами и еретиками, — вежливо поддержал беседу Стуконис. — Проходимцы Седьмого Дня, Братство Розы, а также всевозможные малые секты типа Цепного Товарищества или БЗДиН — Бедные, Зато Добрые и Наивные, — расшифровал он, видя недоумение в глазах хозяина. — Неужто вы про них ничего не слышали?
— Могу присягнуть на Библии — ничего! — голос Канабая дрогнул от сдерживаемого веселья, но лицо оставалось серьезным. — Понимаете, сударь, в моем возрасте человека все меньше и меньше волнуют безумства мира. У меня нет желания думать о будущем, зато я часто предаюсь воспоминаниям. Очень тоскую по тому, что минуло. Я вам еще не наскучил?
— Ну, что вы! — живо запротестовал Стуконис.
— Хотите, расскажу вам что—то забавное. Неделю назад мой собственный охранник меня не узнал. Когда я проходил мимо него он поставил мне подножку. Я свалился как бревно; а когда поднимался с полу, какой—то изысканно одетый господин подскочил ко мне и от всей души отвесил мне несколько пинков. Успел пнуть меня три или четыре раза… прежде чем его самого повалили пули охранников. Эти ребята шуток не понимают. Видите, сударь, куда катится наш мир? Теперь вы можете понять, почему я предпочитаю никуда не выходить.
— А что вы сделали с тем охранником? — спросил Стуконис.
— Я рекомендовал повысить его в должности и наградил премией. В наше безумное время даже человек по всей видимости психически здоровый должен избегать шаблонных поступков. Однако, вы начинали говорить что—то интересное о моих затруднениях… если я, конечно, не ослышался, — лицо Канабая выразило заинтересованное ожидание.
— Полгода назад вы купили криоторий — в просторечье «морозильник», — осторожно начал Стуконис. — Предположим, я хотел бы у вас его выкупить. Со всем содержимым.
— Та—а—ак, — протянул Канабай. Он немного подумал. — Ну, разумеется, со всем содержимым. Ведь и я покупал его отнюдь не ради того, чтобы заполучить в свое распоряжение криогенную аппаратуру ХХ века. А можно поинтересоваться — вам—то этот балласт зачем?
Стуконис пожал плечами.
— Можно закурить?
Он запустил руку в карман и тут же выдернул ее обратно.
Сеньор Канабай де Саламанка тыкал в клавиатуру наладонника.
— Производство продуктов питания, — читал он с экрана. — Доставка, плантации, фабрики консервов… Понимаю, — он посмотрел на Стукониса с интересом. — А откуда вы знаете, что я хочу избавиться от этого… криотория?
— Ну, это просто: вы ведь намеревались использовать тела всех этих замороженных в качестве источника запасных частей для жертв всевозможных аварий и катастроф, для неизлечимых больных… ясное дело, что только для тех, кто в состоянии заплатить. Была проведена рекламная кампания. Но что—то не сложилось, не так ли?
— Вы, господин Стуконис, читаете мои мысли. Информация в этом городе просачивается и расползается слишком быстро на мой взгляд. — Он поднял стакан и отпил немного коктейля. — Казалось бы, задумка по сравнению со многими другими вполне приличная. В меру декадентская и извращенная — самое то по нынешним временам, в меру интригующая — как раз настолько, чтобы разжечь любопытство потенциальных клиентов. Но более всего меня в ней привлекал даже не, э—э—э, коммерческий потенциал, а надежда на отход от царящих в медицине стереотипов. Понимаете, пребывание у самой черты смерти — а именно такие крайние случаи мы и намеревались обслуживать, предполагает, что и средства спасения должны использоваться столь же крайние… я бы сказал, запредельные. Наша акция — без всякого сомнения, носящая гуманитарный характер, обещала больше того, на что способны были самые лучшие команды медиков, ограниченные конвенциональными методиками. Мы запускали руку в потусторонний мир, можно сказать в вотчину самого Господа Бога, чтобы дать тем, кто готов был нам довериться, еще один шанс. На пороге гибели, когда исчерпывались все другие способы спасения, между жизнью пациента и его смертью оставались только мы.
Едва заметная гримаса недоверия или даже сарказма лишь мельком возникла на лице Стукониса, но Канабай ее заметил и прервался на полуслове.
— Вас, должно быть, удивляет, что я говорю обо всех этих делах так открыто? Что ж, поясню. Это все уже пройденный этап… по крайней мере в какой—то своей части. Так что необходимость соблюдения строгой секретности отпала. По крайней мере, в этих стенах, — он вздохнул. — Помимо всех других достоинств этого плана — а он казался состоящим из одних только достоинств, обращаю ваше внимание на тот факт, что организмы людей из прошлого, замороженных в криотории, казались идеально подходящими для наших целей: в их органах не было никаких химических загрязнений, которыми в наше время нашпигованы все мы. Они были чистые, свежие, здоровые. Высший сорт! Оставался лишь шаг до выпуска рекламных лозунгов: «Имплантированная печень от Канабая здоровее всего остального в вашем теле!» Я даже назвал все предприятие своим именем, настолько был уверен в успехе. И что же? — Канабай уперся обеими ладонями в стол и наклонился вперед, как будто хотел встать. — Ровным счетом ничего, милостивый государь! Провал. Лажа. Слишком рано обрадовались. Мы так были уверены в абсолютном и полном успехе, что даже не провели предварительных испытаний для устранения малейших сомнений. В результате девяносто процентов наших имплантантов были отторгнуты организмами пациентов в течение первого же месяца, а остальные продержались чуть дольше. Скандал, финансовые потери, судебные издержки, выплаты пострадавшим… — он махнул рукой. — Что вам сказать? Мы все это пережили. Страшно вспомнить, во что нам обошлось одно только предотвращение нежелательной огласки!
Стуконис сочувственно покивал. — Когда все идет слишком гладко, следует удвоить бдительность, — назидательно произнес он. — Это древнее правило любого бизнеса. И что же, в конечном счете, оказалось причиной неудачи? Если не секрет, конечно…
— Уже нет. Причина самая простая: иммунный барьер. Имплантанты из криотория оказались слишком хорошими, понимаете? Слишком чистые для наших насыщенных химией организмов. Мало кто отдает себе отчет, как далеко мы зашли с этой точки зрения. В сравнении с нашей ситуацией, мир конца ХХ века — тоже достаточно загрязненный — кажется зеленым раем. Знаете ли вы, что сейчас обсуждается необходимость жесткого распределения права доступа к кислородным будкам? С другой стороны, наша пища, вода, косметика, средства защиты — это же все чистая химия! Мы, конечно, осознаем побочные результаты такого положения дел что—то из всего этого должно накапливаться в наших организмах, но что? В каких количествах? От общественности скрывают правду о вытекающих из химизации опасностях, либо же отвлекают ее внимание какими—то пустяковыми аспектами проблемы. Таким образом, все то, что каждый в себе носит, что кружит по его телу вместе с кровью и другими физиологическими жидкостями, остается личным делом каждого. Вот уж здесь точно соблюдается провозглашаемый принцип свободы личности! За некоторыми, конечно, исключениями, сделанными для алкоголя, наркотиков, психотропов… Так что, господин Стуконис, мы прикрыли лавочку. Я вам даже скажу то, что попросил бы не разглашать публично, мы сделали это еще и потому, что на нас оказывался весьма энергичный нажим сверху. Признаюсь — мы не стали сопротивляться не только потому, что нам это было только на руку.
С какого—то времени Стуконис с трудом удерживал внимание на словах хозяина. Что—то не то было в
