дельфиньего языка, профессор, вы помните? Вы еще любили представляться девушкам как специалист по языку, которого не знает никто.
Профессор вздрогнул и оглянулся. Внизу шумели с обедом. Ковалев подготовился к беседе лучше, чем ему показалось вначале. Беглай встал и прикрыл дверь.
— Мы мешаем, шумим, — сказал он. — Если хотите, история с дельфинами оказалась неудачной попыткой Контакта. Но там мы были пришельцами.
— Вот именно, пришельцами, — сказал Ковалев. — И когда стало ясно, что они не ровня нам по разуму, мы сразу потеряли к ним интерес. Работу с дельфинами продолжали одиночки, которым больше некуда было деваться. Тогда вы и сменили кандидатскую тему.
Беглай был уже готов к дальнейшему разговору. Он понял, что Ковалев знает о нем все. «Интересно, откуда?» — думал профессор.
— Курите? — спросил он, включая привычные силы сопротивления.
— Боже упаси! — отвечал Ковалев простодушно.
И тут Беглай вдруг подумал, что нет, это не неудачники остались в опустевших дельфинариумах. Он вспомнил бетонный мол в Малом Сунсехе, яркую золотую полоску заката, алое облако над пляжем и морем. Девушка стояла в черном купальнике на самом конце мола и молча смотрела, как они шутовски бросали монетки в море, чтобы вернуться. Куда? Когда? Потом он понял: она смотрела не на них, веселых беглецов, не на него (все было сказано вчера), а на обезумевшего дельфина, летавшего в водах малого бассейна. Остались не безутешные неудачники, подумал он, остались те, кто поверил и полюбил.
Почему-то эта мысль стиснула сердце и прибавила уверенности. Чувство, интуиция — они протаптывали дорожку к разрушению умозрительных построений ковалевской леммы. Где-то внутри монолита ее пробежала тонкая, словно волос, первая трещинка.
— Все же я не понимаю главного, — профессор был теперь спокоен, он принял игру Ковалева. — Из леммы следует, что они не пойдут на Контакт до тех пор, пока мы будем этого хотеть.
Ковалев кивнул.
— Да. Но как они узнают, чего именно мы хотим?
— От вас же. Эти вопли на нескольких радиочастотах, теорема Пифагора в закодированном виде… серия Лаймана, серия Пашена. А кодировки? Текст телеграммы способен больше сказать об отправителе, чем пухлый том анкетных данных.
— А вы не допускаете, что мы можем их обмануть?
— Полноте, — сухо отвечал Ковалев. — Это вам не по карману. По мощности сигнала можно узнать о цивилизации все. Энергия, профессор, энергия. Вы даже не освоили управляемый термоядерный синтез.
Легкие облачка то закрывали солнце в раме окна, то уходили. Летний день стоял в зените.
«Что за разговоры мы ведем? — думал профессор. — Что за чудик? И он в чем-то прав, черт бы его побрал… Где же обед?»
Только теперь профессор заметил, что Ковалев вновь держит старую доску под мышкой. «Э-э, — подумал он. — Вот и второе следствие. Даст по башке иконкой, и привет».
— Зачем вам доска? — спросил он грозно.
— Это аргумент в мою пользу, — отвечал Ковалев. — Не беспокойтесь, не трахну.
«Ах, черт! — сказал себе смутившейся Беглай. — Да нормальный он, нормальный».
— Итак, вот второе следствие леммы: для осуществления успешной связи с внеземными цивилизациями нужно не только прекратить все попытки Контакта, но и научно доказать единственность человеческой, нашей, цивилизации во Вселенной. То есть доказать, что Контакта в принципе быть не может.
— Это невозможно! — вскричал Беглай.
— Невозможно прекратить вашу деятельность? — спросил Ковалев.
— Не паясничайте! — закричал профессор. — При чем здесь это? Невозможно лишить нас надежды, невозможно запретить целую область науки! Это мракобесие!
— Снова клички! Ваш прадедушка, профессор, не одобрил бы вас Впрочем, меня он тоже бы не одобрил — из сострадания к бедному Джордано Бруно. Дураки легко выведут из второго следствия, что он зря горел на костре. Кстати, вы заметили, что его сожгли не за какое-либо научное утверждение, а за в высшей степени сомнительную гипотезу о бесчисленности земных миров.
— Сомнительную?
— Конечно. Ведь если миров бесконечное количество, то за конечное время Контакт обязательно был бы установлен. К сожалению, видим, что это не так. Но к делу!
— Если вернуться к делу, то надо доказать, что мы единственные во Вселенной.
Только оценив себя как единственное и бесценное существо во Вселенной, мы будем кому-то нужны и интересны. Это наш единственный шанс на Контакт. Но если окажется, что мы и впрямь единственны, то мы опять ничего не теряем, кроме иллюзий. Очень рационально. Вообще второе следствие из леммы — это беспроигрышный вариант действий.
— Но он неосуществим.
— Почему?
— Как вы убедите ученых?
— Я потому и сказал «научно доказать». Гипотеза о единственности разума уже высказывалась и, следовательно, революционной не является. Неужели с помощью научных терминов и инструментов логики вы не сможете убедить массу ваших коллег? Не верю! В науке, где можно проверить далеко не все, что сделано другими, где установки уникальны, где обсуждение результатов опыта занимает в сотни раз больше времени, чем сам опыт, где теоретики не понимают друг друга даже в одной области знания. Если хорошо взяться, они поверят… Заметьте, что и при Птолемее, и при Копернике модель мира многих устраивала. Измеряемая природа прекрасно укладывается в множественную мозаику наших научных представлений.
— И вы предлагаете использовать эту веру в науку для доказательства ложной теории — единственности разума?
— Нет. Я предлагаю использовать науку по прямому назначению — доказать, чтобы проверить. Чтобы наука сама стала инструментом достижения цели. Доказав, что наш разум единствен, получить экспериментальное опровержение этого доказательства. В виде Контакта.
Профессор теперь тоже расхаживал по комнате. Время от времени он поднимал взгляд к окну.
— А ведь это заговор, Ковалев, — сказал он вдруг, остановившись.
— Неважно. Всякое новое дело — заговор нескольких против многих, отвечал Ковалев. — Главное, чтобы люди поняли смысл этой надписи: «Бога нет — есть ты!» Только ты, единственный, несравненный, неповторимый, венец творения. Человек! Больше никого.
— И что тогда? — закричал профессор. — Только что говорили о морали, этике и тут же предлагаете насаждать знания с помощью заговоров.
Снизу постучали. Голос Ираиды Антоновны донесся: «Довольно кричать. Невозможно. Радио переорали. Обед готов. Спускайтесь, я подаю рыбу».
— Что тогда? — шепотом заговорил Ковалев. — Тогда, может быть, мы сами увидим тысячи примет Контакта вокруг нас. Потому, что мы будем иные, и зрение у нас будет другое, и все другое…
Ковалев поставил доску на место, на полку. И снова профессору показалось, что он увидел трещинку в каменной стене леммы. Ему вновь вспомнилось: они уже выворачивали к шлагбауму, к КП на выезде из дельфинариума, грузовик тряхнуло, мотор взревел на подъеме, и кто-то спросил: «Что это с Альфой?» И все смотрели, смотрели, смотрели, как дельфин метался по вспененному квадрату воды. «Чувствует, что бросили», сказал тот же голос. И на него закричали, замахали руками. Потому что если «чувствует и знает», то это полное поражение, бегство, это значит, что нужно бить кулаками в крышу кабины, разворачиваться и возвращаться, выкидывать рюкзаки и чемоданы. Снова биться головой о стену непонимания, о стеклянную стену воды, разделяющую нас с Альфой, бить кулаками в гудящие корпуса приборов… Нет, Альфа, нет… Сострадание и любопытство.
Трещина бежала по голой скале леммы. Профессор заметил, что стоит у полок и барабанит пальцами по портретику Вольтера.
— Вы понимаете, конечно, — сказал он, — что ни опубликовать, ни изложить такую ересь невозможно
