папа Григорий XIII лишь подхватывает сравнение ради утверждения обратного – гугеноты хуже турок.
Суждение Папы можно было бы назвать поспешным и пристрастным. Удивительнее всего, что мы с ним согласимся по существу. По поводу Лепанто мы сегодня, в лучшем случае, сумеем припомнить искалеченную руку Сервантеса (с хладнокровием солдата он говаривал, что его левая рука отсохла «к вящей славе правой», доставившей ему имя писателя).
Зато Варфоломеевская ночь все еще принадлежит к весьма ограниченному набору известных событий далекого прошлого.
Сегодня нам трудно себе представить религию иначе, как глубокое внутреннее убеждение личности – в Бога или верят, или не верят. Религия для нас – личное дело и неотъемлемое право каждого. И не дело других людей или общества в целом решать, кому и во что верить. Преследования по религиозному принципу мы справедливо назовем сегодня религиозной нетерпимостью. О физическом истреблении иноверцев во имя торжества того или иного религиозного идеала нечего и говорить. С таких здравых позиций несложно вынести Варфоломеевской ночи приговор. Увы, понимания ее от этого не прибавится. Подойти к интересующим нас событиям с такими готовыми клише – значит, немедленно поставить себя в тупик.
Если смотреть с позиций дня сегодняшнего, то религиозность немалого числа активных участников Религиозных войн XVI века должна показаться поверхностной, чтобы не сказать – сомнительной. Большинство воевало потому, что воевали другие – их друзья, земляки, их сеньоры. Служение религии – той или иной – сулило достойное место в жизни. Слово «беспринципность» здесь не совсем подходит. Скорее надо говорить о религиозных принципах иного рода, нежели тех, к которым привычны мы. Это не отсутствие настоящих убеждений, а особый способ их иметь – убеждения разделяют с другими людьми. Ожесточенности Религиозных войн столь непритязательное религиозное чувство, мало сказать, не умаляло. Именно это малопонятное нам сегодня коллективное переживание веры лежало в их основе.
Французы XVI века смотрели на религию как на политическое явление. Она прилагалась к их общественным связям как естественное и неизбежное дополнение. Правильно верует в Христа не тот, кто умудрен в недоступных тонкостях схоластической теологии. Залог и выражение «истинной религии» – принадлежность к христианскому обществу, церковному приходу, городу, королевству. Член общества и христианин – по большому счету одно и то же. Король – «глава» общественного «тела» со всей вытекающей для него отсюда мерой ответственности. Религия играла роль главной несущей конструкции общества и даже наполовину не могла являться чьим-то «личным делом». Так устроенное общество никак не могло состоять из христиан и еретиков одновременно. Утрата конфессионального единства ставила его на грань распада.
«Представьте, как будет выглядеть Париж, если на одной улице, в одном доме, в соседних комнатах будут проповедовать католики и гугеноты. Близ церкви, где причащаются Телом Спасителя, на углу в лавке станут торговать мясом в пост. В парламенте сядут рядом защитники веры и осквернители святынь. Человек, исповедующийся священнику на Пасху, будет знать, что на него показывают пальцем и с презрением называют папистом. Твой сосед, твой друг, твой родственник будет гугенотом и кальвинистом. Никогда не было ни у нас, ни в каком другом государстве такого смешения и разлада», – читаем мы в католической листовке времен французских Религиозных войн.
В определении «папист» ее автору видится оскорбительный смысл. Но в слове «гугенот» заключен точно такой же. Если «паписты» – ставленники итальянского Папы, то «гугеноты» – исковерканное немецкое Eidgenossen, «швейцарцы». Католики в глазах протестантов, протестанты в глазах католиков – не французы. Они не могут составлять с подлинными французами одно французское общество. Конфессиональное единство нуждалось в восстановлении любой ценой. Противодействие подобной угрозе было обречено превратиться в войну на уничтожение.
В религиозной Реформации XVI века поначалу не было ничего принципиально нового. На протяжении столетий Средневековья напряженно переживаемая идея христианского единства провоцировала приступы религиозного самоочищения. Новые религиозные течения, претендующие на лучшее следование Христу, либо побеждали в общеевропейском масштабе, либо бывали дискредитированы как еретические и быстро сходили на нет. Реформация воплотила вполне традиционное чаяние в очередной раз очистить христианский мир от скверны искаженного вероучения. Затем случилось непредвиденное. Во Франции и Европе она не победила и не потерпела поражения. Стороны религиозного конфликта оказались не в состоянии уничтожить друг друга.
Ко времени Варфоломеевской ночи три Религиозные войны во Франции уже унесли жизни практически всех лидеров обеих партий. Убийца герцога-католика Франсуа Гиза, некий Польтро де Мере, под пыткой показал, что получил плату от адмирала-гугенота Гаспара Колиньи. По словам же адмирала, убийце поручалось только шпионить. В битве при Жарнаке капитан стражи герцога Анжуйского, брата французского короля, выстрелом из пистолета убил раненого и сдающегося в плен принца Конде, одного из лидеров гугенотов, уже однажды сдавшегося и обмененного на плененного коннетабля Монморанси, убитого затем при Сен-Дени. Так и не решивший для себя, чей именно он лидер, Антуан де Бурбон в один год умудрился сменить веру трижды. Многое располагало его к тому, чтобы встать на сторону гугенотов, если бы не одно обстоятельство, перевешивавшее все остальные. Он являлся первым принцем крови. По его мнению, это значило, что при малолетнем короле Карле IX не королева-мать Екатерина Медичи, а именно он должен был играть первую роль. Стоило католикам предложить Бурбону впредь именоваться «лейтенантом королевства», как он отправился вместе с ними осаждать Руан, где засели гугеноты. Раненный там из гугенотской аркебузы, Бурбон поначалу вел душеспасительные беседы с католическим пастырем, но потом пожелал общаться с протестантским и принес обет – в случае своего выздоровления вновь перейти в протестантизм. Случая больше не представилось. Хотя номинально гугенотов теперь возглавлял его сын, Генрих Наваррский, фактическое руководство ими после гибели принца Конде оказалось сосредоточено в руках Гаспара де Колиньи. Лотарингские герцоги Гизы по- прежнему играли особенно активную роль в делах католической партии.
На стороне католиков выступало правительство Карла IX и его матери, вдовствующей королевы Екатерины Медичи, которое одновременно было вынуждено опасаться чрезмерного усиления католических «ультра», за чьими спинами маячила Испания. Плодом усилий Екатерины Медичи стал подписанный 8 августа 1570 года Сен-Жерменский мир. Католики остались им недовольны. Ведь в военном отношении гугеноты, в сущности, потерпели поражение, оттого непонятными казались сделанные им уступки, главные из которых касались свободы протестантского вероисповедания. Впрочем, сосуществование двух конфессий представлялось всем без исключения лишь временным злом. Допущенный в королевский совет Колиньи склонял Карла IX к военному вмешательству в Нидерландах. В этой стране, находившейся под испанским владычеством, развертывалось национально-освободительное движение под флагом кальвинизма, известное нам под названием Нидерландская революция. Весной 1572 года туда уже отбыл отряд волонтеров, действовавших якобы на свой страх и риск, а в мае он попал в окружение под Монсом и сдался герцогу Альбе. Колиньи уверял, что эта война сплотит французов и удержит их от междоусобиц. Говорили, что король был готов поддержать план адмирала из зависти к славе брата, Генриха Анжуйского (юного Анжу превозносили как нового Александра Македонского за победы над гугенотами при Жарнаке и Монконтуре, одержанные им, правда, не без помощи маршала Тавана). Война с Испанией была безумием, она обещала закончиться для Франции катастрофой. Медичи публично стремилась удержать своего венценосного сына от столь губительного шага. Разговоры о войне нервировали Мадрид и, вполне возможно, иной цели не преследовали.
У Карла IX и Екатерины Медичи определенно имелись свои рецепты умиротворения Франции. Мир была призвана скрепить женитьба Генриха Наваррского на сестре короля Маргарите Валуа. Собственно, они были обручены еще в 4-летнем возрасте, о чем давно никто не вспоминал. Потом «королеве Марго» прочили много женихов. Поговаривали и о ее возможном браке с Генрихом Гизом. Но в конце концов этот союз для королевского дома не был сочтен достойным. Действия Гиза в Варфоломеевскую ночь, вероятно, имеют подоплекой еще и уязвленное аристократическое и мужское самолюбие. Для устройства же брака Маргариты Валуа и Генриха Наваррского было необходимо преодолеть два препятствия. В частности, требовалось заручиться согласием матери Генриха, энергичной Жанны д`Альбре, суровой кальвинистки, которой при французском дворе всюду виделись порок и всеобщее лицемерие. Она всерьез опасалась, что после женитьбы король Генрих будет принужден отречься от своей
