белок. Демографический взрыв беличьего населения или же неурожайный год заставляет их, сбивающихся в огромные стаи, преодолевать немыслимые расстояния, и даже водные преграды – ничто не может остановить их в стремлении перебраться на новые территории. Подняв хвосты, чтобы они не намокли и не стали тяжелым грузом, тянущим ко дну, эти белки в состоянии переплывать даже довольно широкие реки.
Петербургу-300: Осень классицизма
Очередное историческое путешествие приведет читателей в Петербург 1830—1840-х годов. Время, когда город становился все более многоликим. Это и литературная столица «золотого века» русской поэзии, и чиновничий и военный город, и стремительно растущий индустриальный центр державы. В те годы в Петербурге на смену классицизму приходит новый стиль – эклектика, «архитектура умного выбора». И увидеть все эти изменения можно будет глазами великого художника Карла Брюллова. Наш журнал осуществляет этот юбилейный цикл совместно с Международным благотворительным фондом имени Д. С. Лихачева.
После многих лет разлуки с Санкт-Петербургом художник Карл Брюллов шел по Невскому проспекту и впитывал знакомые с детства звуки и запахи, отдавшись на волю людского потока, который нес его по тротуару… Весна 1836 года в Петербурге выдалась на диво ранней и теплой. Во все времена раннее весеннее тепло приносило несравненное наслаждение петербуржцам, измученным долгой, темной, слякотной зимой. В тот год солнце быстро справилось со снежными сугробами на центральных улицах. Гоголь писал тогда: «Тротуары сухи, джентльмены в одних сюртуках с разными палками, вместо громоздкой кареты несутся по паркетной мостовой полуколяски и фаэтоны… в окна магазинов вместо шерстяных чулков глядят кое-где летние фуражки и хлыстики»…
…Он не был в Петербурге почти 15 лет. В 1822 году, еще при Александре I, Брюллов, как один из блестящих выпускников Академии художеств, был послан на стажировку в Италию, да и задержался там. Уехал он талантливым, подающим надежды молодым художником, а вернулся прославленным мэтром, создателем картины «Последний день Помпеи», которая потрясла Милан, устроивший Брюллову овацию в театре Ла Скала, а затем и Париж с победоносным для живописца Салоном.
В 1834 году картину привезли в Петербург и выставили в Академии художеств. И тонкие знатоки живописи, и профаны, видавшие в своей жизни только лубочные картинки в трактире, толпами валили в Академию, чтобы увидеть знаменитое полотно.
Огромная картина обладала какой-то влекущей к себе волшебной силой, близкой к магии катастрофы, когда человек не может оторвать глаз от страшного зрелища грандиозного разрушения… Итак, слава прибежала на родину раньше, чем вернулся сам Брюллов, а потому он, вступив на невский берег, был уже самым популярным художником в России, хотя тогда его на улице еще никто не узнавал. Впрочем, в то майское утро Брюллов, обычно капризный и мелочный в отношении этой самой славы, был даже рад своему временному инкогнито – никто не мешал ему рассматривать родной город, который за эти годы разлуки стал другим, даже порой незнакомым. Острый глаз художника подмечал перемены памятного ему городского пейзажа, искажение знакомых с детства перспектив. За каждым поворотом как по мановению волшебной палочки возникали неведомые прекрасные здания, казалось, стоило закрыть глаза и они, как миражи в пустыне, исчезнут…
Николаевский Петербург был не чета Александровскому, который больше походил на грандиозную стройку, на некое царство заборов, толпящихся вокруг новых сооружений. Теперь, при императоре Николае I, эти здания были закончены и уже блистали своей вечной красотой. Архитектор Карл Росси к моменту возвращения Брюллова уже несколько лет ничего не строил. Еще в 1832 году рано постаревший и больной, он отпросился в отставку и до самой смерти в 1849-м не прикасался к карандашу. Это удивительно! Казалось, что он до срока исчерпал себя до дна, разом выплеснув всю свою гениальную энергию на улицы и площади Петербурга, и, опустошенный, замер в ожидании смерти. К 1832 году он закончил не только триумфальный ансамбль Главного штаба, но и многое другое из задуманного. Вернувшегося же в Петербург Брюллова Росси потряс совершенно новым, неожиданно величественным и одновременно камерным ансамблем площади Александрийского театра. И с земли, и с высоты птичьего полета этот ансамбль и сейчас поражает гармонией самых разнообразных объемов. Это и особняком стоящий театр с квадригой лошадей в колеснице Аполлона, парящей над площадью, это и здания Публичной библиотеки со статуями античных мудрецов, свободно расположившиеся под щитом-эгидой богини Афины, а позади театра – удивительная улица из двух домов, прославленная гармонией соразмерности. Это и изящные павильоны Аничкова сада с его фонарями и решетками – все это слагается в единую, неповторимую архитектурную мелодию, в которой каждая нота на своем месте, даже памятник Екатерине, поставленный позже.
Подобный восторг перед творениями Росси Брюллову в тот день пришлось испытать еще дважды – когда он увидел грандиозный, как Парфенон, Михайловский дворец и перед его глазами предстали соединенные аркой здания Сената и Синода, напоминающие своими десятками колонн архитектурный «орган». Росси еще раз показал себя великолепным мастером нескучной симметрии и гармонии, которого превзойти невозможно. Он сумел выполнить сложнейшее задание Николая I – создать для этих двух высших государственных учреждений здание, сопоставимое по размеру и убранству с вытянувшимся напротив Сената и Синода Адмиралтейством. Гением Росси все эти три сооружения замкнулись в единый ансамбль Сенатской площади вместе с Конногвардейским манежем, бульваром и Медным всадником в центре.
Совсем неподалеку от этого шедевра развернул свою работу Огюст Монферран. Его «полем» стала Адмиралтейская площадь. Здесь он, порой отвлекаясь на другие заказы, строил почти полвека. Сначала величественное здание с тремя фасадами – дом Лобанова-Ростовского, практически одновременно взявшись за весьма рискованное дело – перестройку Исаакиевского собора.
Брюллов же, стоя перед ним в то майское утро, даже не догадывался, что довольно скоро его пригласят расписывать стены собора. За эту работу Брюллов возьмется с жаром – быть русским Леонардо Исаакия для художника значило войти в бессмертие… Ну а в мае 1836-го он мог увидеть, что дело у Монферрана заметно продвинулось: уже стояли на своих местах все темно-красные гранитные колонны портиков, а само здание «доросло» до высоты их капителей. Вообще же, француз Монферран был замечательным инженером. Когда на установку первой колонны Исаакия 20 марта 1828 года прибыла вся царская семья, то ждать ей пришлось недолго – подъем огромной колонны занял всего 45 минут. Что было на 5 минут дольше, чем подъем из ямы знаменитого Царь-колокола в Кремле, который отлить-то отлили, а из ямы вытащить до прибытия Монферрана не могли без малого 100 лет. И уже совсем непревзойденным его инженерным подвигом стало водружение на Дворцовой площади грандиозной Александровской колонны.
Эта колонна, посвященная Александру I, стала «последней точкой» в работе нескольких поколений архитекторов, украшавших парадный центр Петербурга. Важно, что общим результатом их работы стала не просто «застройка», а уникальный ансамбль ансамблей. Великолепные здания стоят вокруг площадей, которые в свою очередь сливаются с пространством Невы. Самой природой созданная между Петропавловской крепостью, Стрелкой Васильевского острова и Зимним дворцом, водяная (а зимой – ледовая) площадь плавно перетекает в вереницу рукотворных площадей. Дворцовая, Адмиралтейская (ныне Адмиралтейский проспект и Александровский сад), Сенатская (ныне Декабристов), а также Биржевая и Марсово поле – образуют величественный комплекс открытых городских пространств, демонстрирующих единство природных и рукотворных творений. Известно, что идея «анфилады» площадей вдоль Невы была заложена еще в планах архитектурной комиссии в 1762 году, но вот осуществлена была только в Николаевскую эпоху.
Эти площади, слитые воедино своей историей и архитектурным исполнением, совершенно непохожи друг на друга. Дворцовая, стянутая упругой дугой здания Главного штаба, как бы сворачивается воронкой вокруг Александровской колонны. Адмиралтейская, еще до того как распалась на проспект и городской сад, являла собой грандиозный плац, на котором выстраивалась в торжественные дни вся русская гвардия. Прохладой Невы и горькой памятью братоубийства декабря 1825-го дышит соседняя с ней Сенатская с «кумиром на бронзовом коне», а за ней раскинулась Исаакиевская – место, где в Мариинском дворце расположатся Госсовет и Министерство государственных имуществ и встанет памятник самому Николаю I.
В 1839 году французу Кюстину, привыкшему к тесному уюту Парижа, анфилада петербургских площадей показалась пустырем, окруженным редкими строениями. Для русского же человека эта цепь – архитектурный символ целой эпохи великой империи…
В неразрывной слитности архитектуры и природы, в удивительном сочетании тонких северных красок и
