Как бы ни была мила Амелия, два года бурных наслаждений достаточно утихомирили мои желания. В ней было чересчур много женственности и нежности и гораздо меньше жестокости, на которую я вначале рассчитывал. Ее слова о том, каким образом она мечтает закончить свою жизнь, как я понял, были с ее стороны всего лишь мимолетным порывом, а быть может, желанием еще больше очаровать меня, но никоим образом не выражали ее истинных чувств. Более того, Амелия начисто лишена той очаровательной снисходительности, которую я ценю в женщине: она упрямо отказывалась сосать меня; что же до ее зада, хотя невозможно отрицать, что он обладал многими достоинствами, я хочу спросить вас: что останется от этих прелестей, если вы будете два года подряд содомировать женщину? Поэтому я согласился с Екатериной, а она заранее радовалась возможности удовлетворить желание, которое когда-то выразила моя жена касательно своей мучительной смерти. На следующий день Амелию привезли в императорскую резиденцию — на этот раз довольно мрачную и находившуюся далеко от города — и представили ее величеству.
Невозможно себе представить восторг этой царствующей особы, которая привыкла видеть, что все и вся склоняется перед ее волей, и ее жестокость по отношению к несчастной шведской девушке была неописуемой: она потребовала от бедняжки самых отвратительных и унизительных услуг, она заставила Амелию облизывать и обсасывать свое тело, она надругалась над ней самым гнусным образом; потом, передав ее в руки палачей, злодейка любовалась пытками, которые происходили в полном соответствии с придуманным ею планом. Она велела мне содомировать почти бесчувственную жертву во время коротких передышек: она пришла в такое исступление, что приказала мне сношать палачей, когда они пытали Амелию, она с удовлетворением видела мой, ни разу не смягчившийся в течение всей процедуры, орган и вынесла, в конце концов, самое лестное мнение о моем характере. А моя истерзанная жена скончалась через одиннадцать часов жесточайшей агонии. Екатерина испытала не менее двадцати оргазмов; в заключение она снизошла до того, что протянула палачам свою царственную руку для поцелуя, а мне сказала, что через неделю я буду знать ее план, и отпустила меня[10] .
До этого я был гостем императрицы только в ее загородных резиденциях, а на этот раз мне была оказана высокая честь — меня приняли в Зимнем дворце.
— Я достаточно изучила вас, Боршан, — сказала мне Екатерина, — и у меня нет никаких сомнений относительно твердости вашего характера. Вы лишены детских предрассудков, что касается поступков, которые глупцы зовут преступлениями, и поведение ваше кажется мне безупречным; но если подобный характер часто оказывается полезным для простых людей, то, что говорить о правителях и государственных деятелях! Частное лицо, закладывающее надежные основы своего благополучия, редко совершает более одного-двух преступлений за свою жизнь, так как у него мало врагов, и справиться с ними не так трудно. Но мы, Боршан, постоянно окружены льстецами, которые только и думают, как бы обмануть нас, или сильными соперниками, чья единственная цель — уничтожить нас, поэтому мы вынуждены прибегать к преступлениям совсем в иных обстоятельствах. Монарх, дорожащий своими прерогативами, даже засыпая, должен прятать свой жезл под подушку.
Петр Великий воображал, будто оказывает величайшую услугу России, когда освобождал от цепей народ, который никогда не знал ничего другого и не уважал ничего, кроме своих оков. Петр, более озабоченный своей репутацией, нежели судьбой тех, кто должен был унаследовать его трон, не понимал, что только пачкает диадему монархии, но не делает народ счастливее. Что в сущности дал ему великий переворот, который он совершил? Да, он увеличил территорию России, но что значил для него размер его владений, если для жизни ему достаточно было несколько акров? Ради чего, ценой столь больших усилий, он ввозил искусство и науки из-за границы и насаждал их в родную почву, где хотел видеть бескрайние поля пшеницы? Чем очаровало его жалкое подобие свободы, которое сделало кандалы подданных еще тяжелее? Я совершенно уверена, что Петр привел Россию к упадку, и ее спасителем будет тот, кто вновь восстановит иго: Россия просвещенная скоро увидит, что многого ей не хватает, Россия, возвращенная в рабство, не будет видеть ничего, кроме чисто физических потребностей; так скажите теперь, в каком из этих двух случаев человеку живется лучше: когда с его глаз снимут повязку, и он с ужасом обнаружит всю свою нищету? Или когда, благодаря невежеству, он даже и не подозревает об этом? Кто, поразмыслив над этим, осмелится отрицать, что самый ярый деспотизм больше подходит подданному, нежели самая полная независимость? И если вы согласны со мной в этом пункте — отрицать это, я думаю, невозможно, — будете ли вы осуждать меня за то, что я использую все возможные средства, дабы устроить в России такой же порядок, какой существовал до пагубного пришествия Петра?
Царь Иван Васильевич царствовал так, как и следует царствовать, по моему разумению, и его тирания служит мне примером. Он, как говорят, забавлялся тем, что вышибал мозги своим рабам, насиловал их жен и дочерей, калечил их собственными руками, рвал на части, после чего сжигал их. Он убил своего сына; подавляя восстание в Новгороде, он приказал сбросить в реку три тысячи человеческих трупов; он был российским Нероном. Я буду Феодорой или Мессалиной этой страны; я не остановлюсь ни перед каким злодейством, которое позволит мне прочно восседать на троне, и первым делом я должна убить своего сына. Вы, Боршан, — тот самый человек, которому я доверяю совершить этот жестокий политический акт. Я собиралась поручить его одному из соотечественников, но он, на мой взгляд, очень чувствителен и привязан к царевичу и может из сообщника превратиться в предателя; в моей памяти еще слишком свежи неприятности с тем человеком, которому было доверено уничтожить моего супруга, и я не желаю больше рисковать. К тому же необязательно, чтобы этим делом занимался русский, ибо в каждом из них осталась верность наследным принцам, а предрассудки всегда мешали преступлениям. С вами такой опасности нет; яд, который я намерена употребить, при мне… Я все сказала, Боршан, и жду вашего ответа.
— Мадам, — ответил я этой женщине, чье величие признано во всем мире, — даже если бы я утратил свое врожденное пристрастие к злодейству, даже если бы преступление перестало питать мою душу и быть источником моего существования, ваше предложение все равно было бы большой честью для меня, и сама мысль о том, чтобы избавить мир от робкого и добродушного наследника престола ради сохранения тирании, чьим приверженцем я остаюсь, — сама эта мысль, мадам, была бы достаточным основанием согласиться осуществить ваш замечательный план, поэтому можете быть уверены в моем участии.
— Такое глубокое смирение меня радует, — сказала Екатерина, заключая меня в объятия. — Завтра вы будете участником необыкновенно сладострастной оргии, которая доведет до кипения все ваши чувства. Я желаю, чтобы вы увидели меня в пылу наслаждения, и сама хочу посмотреть на вас в деле; когда мы оба насладимся возбуждающим зрелищем и телесными упражнениями, вы получите яд, который положит конец бесцельному существованию презренного существа, опасного для меня и, к великому моему сожалению, порожденного мною.
Свидание было назначено в загородном доме, где я встречался с императрицей прежде. Она ожидала меня в похожем на сказку будуаре, представлявшем собой настоящий сад, где было тепло и цвели экзотические цветы в небольших бочках из красного дерева, причудливым образом расставленных по всей комнате. Турецкие диваны, окруженные зеркалами — зеркала были прикреплены даже к потолку, — призывали к сладострастию. В одной стене я увидел мрачный, но от этого не менее великолепный альков, в котором томились четверо юношей лет двадцати. Они были в цепях — беспомощные, обреченные стать жертвой необузданных страстей Екатерины.
— То, что вы видите здесь, — объяснила царица, — будет венцом моих утех. Мы подойдем я этому постепенно и не тронем этих отроков до тех пор, пока наш экстаз не достигнет предела. Но, может быть, вы предпочитаете жертв женского пола?
— Ну что вы, я не вижу никакой разницы, — поспешил я успокоить хозяйку, — и с радостью разделю ваши удовольствия; кем бы ни была жертва, убийство всегда возбуждает меня.
— Да, Боршан, ничто не может сравниться с этим ощущением! Как сладостно совершать такое злодейство, извращенное злодейство…
— Что же в убийстве извращенного?
— Да, да, я знаю, но это — нарушение закона, а запретный плод всегда сладок.
— Закона? Что значит закон для вас, которая сама есть закон? Скажите, ваше величество, вы уже насладились этими очаровательными мальчиками?
— Разумеется, иначе они не были бы в цепях.
