знали как самых аккуратных девушек в Ле-Мансе.
Из-за типографской ошибки французская пресса назвала девушек не Папин, что ничего не означает, а Лапин, что по-французски значит кролик. Это не было оскорблением.
Ожидая суда в тюрьме, Кристине, старшей, которой было 28 лет, являлись исключительно святые видения, но вела она себя далеко не как святая. Двадцатидвухлетняя Ли была так похожа на Кристину, что выглядела как ее сестра-близнец, родившаяся с большой задержкой. К ней ничего не являлось, поскольку девушки содержались раздельно, а у Ли не было никакого воображения.
Процесс состоялся через шесть месяцев и проходил в местном здании суда. Там были охранники со штыками, леди с лорнетами и эмиссары парижской прессы. В качестве комментаторов «Пари-Суар» выступили двое романистов, братья Таро, Жан и Жером, которые с самого начала своей журналистской деятельности писали о себе «я» и почти что заслужили Гонкуровскую премию в таком союзе. Были здесь журналисты из «Детектива», «Нуведь Ревю Франсуаз» и «Атлантик Мансли».
Диаметрально противоположные, позиции обвинения и защиты были ясны. Или: а) сестры были нормальными девушками, убившими без причины (очевидно, беспричинное убийство было в Ле-Мансе признаком нормальности), или: б) сестры — Кролики были безумными, как мартовские зайцы, так что в причине не нуждались. Хотя у них была и своя версия, если бы присяжные хотели ее выслушать: все дело в ненадежном электроутюге — обычном поводе для революции… Утюг сломался в среду, его починили в четверг, он снова сломался в пятницу, вырубив свет в доме. К шести часам леди Ланселин после возвращения с прогулки были убиты в темноте — потому что мертвые не бранятся…
При жизни мадам как-то заставила Ли опуститься на колени, чтобы поднять неубранный клочок бумаги с ковра. Своими белыми перчатками она проверяла, как Ли вытирает пыль, отпускала комментарии по поводу омлетов Кристины через официальные записки, которые приносила на кухню Женевьева. Все эти привычки создавали у сестер Папин комплекс преследования. Мадам хорошо кормила девушек и «даже позволяла им отапливать свою спальню в мансарде». Хотя, Кристина не знала, была ли мадам к ним добра, поскольку за шесть лет службы она с ними ни разу не заговорила. А если с тобой не разговаривают, то что можно сказать? О мотиве их преступления писали Таро, принимая сторону девушек: «Девушки были хорошими слугами, но им в высшей степени противоречили», когда утюг сломался в первый раз. Во второй раз «они были драгоценными слугами, которые не хотят терять времени на раздражение. Возможно, если бы сестры не были столь старательными в делах, несчастья бы не случилось. И я бы сказал, — добавляют Жан и Жером без всякой логики, — что многие люди еще принадлежат ранним периодам развития общества».
Таковыми, среди прочих, были присяжные заседатели. Это были двенадцать хороших людей, которые не могли оценить поступок сестер Папин. К тому же процесс длился всего двадцать шесть часов, и не было времени вдаваться в детали психики девушек, хотя от этого зависели сорок или пятьдесят лет их будущей жизни. Обвинение призвало трех экспертов из местной психиатрической лечебницы. Те встретились с девушками два раза по полчаса и заявили под присягой, что обвиняемые обладают «незапятнанной наследственностью». То есть, их отец был алкоголиком, изнасиловавшим их старшую сестру, которая после этого ушла в монастырь. У матери были истерики из-за денег. Их кузина умерла в сумасшедшем доме, а дядя повесился из-за «безрадостной жизни», другими словами, наследственность в порядке, ответственность — стопроцентная!
Защита была слабой. Опровержениями по поводу психической ненормальности девушек не придавалось значения. «Сильное сомнение в их рассудке» адвоката Пьера Шатемпа было отвергнуто, поскольку на перекрестном допросе выяснилось, что перед процессом он не говорил с обвиняемыми и пяти минут. Он все узнал о них, сидя и размышляя в своем парижском кабинете.
Присяжные пропустили также мимо ушей тонкий намек на девушек как на «психологическую пару», хотя они и поняли более общую ссылку на Сафо, которую сделал шеф психиатрической клиники. Кровосмешение девушек представляло первостепенный интерес для двенадцати хороших людей, хотя в действительности оно было незначительной деталью их подозрительной семейной жизни. Присяжные обошли вниманием и галлюцинации, преследовавшие Кристину в тюрьме. Но через шесть месяцев после смертельного приговора (казнь через обезглавливание) эти галлюцинации были оценены по их литературному достоинству в научном эссе «Параноидальные мотивы преступлении: преступление сестер Папин» доктора Жака Лакана, в сюрреалистическом номере ежеквартального журнала интеллигенции — «Минотавре».
Но в суде поэтические видения Кристины были восприняты как лживые басни и никого не тронули, кроме зашиты, конечно. Хотя они и представляли исключительную ценность с точки зрения лирической параной и современной психиатрии. Некоторые из сумасшедших могут задать такие вопросы, которые человеку разумному и в голову не придут. «Где я была до того, как оказалась в животе своей матери?» — спросила Кристина — и у нее начался припадок. Затем она интересовалась, где сейчас могут быть леди Ланселин, не могут ли они вселиться в другие тела? Как сказал Тараудс, для кухарки она проявляла чересчур «необычный интерес к метемпсихозу», что отразилось и в ее меланхолическом замечании: «Иногда я думаю, что в своих прошлых жизнях я была мужем своей сестры». Когда же все вздрогнули в тюремной общей спальне, то она высказала пожелание увидеть эту проклятую невесту повешенной на яблоне, с переломанными конечностями. Тогда же сумасшедшая Кристина влезла, легко подтянувшись руками, на самый верх зарешеченного десятифутового окна в камере. Чтобы успокоить ее, позвали сестру Ли, с которой они не виделись после ареста шесть месяцев. В странном волнении Кристина крикнула ей: «Скажи — да, скажи — да!», но тогда это никто не понял. Каким образом эта крестьянка пришла, как ирландец Джеймс Джойс в последних строках «Улисса», к двум самым насыщенным словам в любом языке: да, да…
На этом заканчивается лирическая часть истории Кристины, которая затем стала скорее политической. В любом случае, она объявила голодовку на три дня, замкнулась в молчании, плакала и молилась как обманутый лидер, оставляла языком святые знаки на тюремных стенах, пыталась взять на себя вину Ли, а когда это не удалось, она, по крайней мере, сумела избавиться от смирительной рубашки.
— Не было ли все это спектаклем? — спросило ее позже тюремное начальство. (Имелось в виду все, кроме освобождения от смирительной рубашки и других реальных вещей, которые никогда не происходили с обвиняемыми за всю историю Франции).
— Как мсье пожелает, — вежливо ответила Кристина.
Обе девушки были в тюрьме очень вежливы, и обращались к надзирателям официально, в третьем лице, будто те заходили в квартиру Ланселинов на чай.
Во время всего судебного процесса, сообщений о видениях и всего прочего, Кристина сидела с закрытыми глазами на скамье подсудимых с 1.30 после ленча одного дня до 3.30, до завтрака следующего дня. Она напоминала спящую или медиума в трансе, но когда к ней обращались, она вставала и почти ничего не произносила. Судья, добрый человек со свирепыми усами, задавая вопросы, был вынужден проверить свою собственную умственную полноценность, поскольку не мог заставить Кристину говорить о себе.
— Когда вам делали выговор на кухне, вы не отвечали, а лишь яростно стучали крышками на печке. Я спрашиваю себя, не было ли это грешной гордостью… Вы правильно считаете, что работать не позорно. Нет, у вас нет также и классовой ненависти, — эти слова он произнес с облегчением, убедившись, что ни он, ни она не были большевиками, — На вас не могла подействовать литература, так как в вашей комнате нашли только сборник стихов.
(Эти стихи не научили девушек христианскому милосердию, раз они решились на такое убийство. Полуослепление Ланселинов — единственный зафиксированный случай, когда глазные яблоки удаляются у живого человека, используя лишь пальцы. Дублирование пыток крайне жестоко. Кристина взялась за мадам, а глупая Ли — за мадемуазель. Что бы не делала с пожилой женщиной ее старшая сестра, младшая повторяла на более свежем образе, в экстазе повиновения).
В ходе процесса зрители могли подумать, что судят раздвоившийся в глазах труп Папин — настолько сестры выглядели похожими друг на друга и мертвыми. Специалист по психологии назвал их сиамскими душами. Сестры Папин — это боль двоих, когда предполагается какое-то таинственное единство между ними. У них произошел раскол, при котором доминирующая, злобная Кристина пыталась удовлетвориться
