— Не важно.
— Спокойной ночи, Индия Опал, — сказал пастор. Он наклонился, поцеловал меня, и от него пахнуло шипучкой, клубникой и печалью. Всем вперемешку. Потрепав Уинн-Дикси по загривку, папа встал, погасил свет и закрыл за собой дверь.
А я еще долго не засыпала. Лежала и думала, что жизнь похожа на «Ромбик Литтмуса», в ней тоже есть разом и сладость и горечь, и отделить их друг от друга совершенно невозможно. Странно все-таки…
Папа! — крикнула я.
Мгновение спустя он уже стоял на пороге моей комнаты, удивленно вздернув брови.
— Какое слово ты сказал? Которое говорят вместо слова «печаль»?
— Меланхолия.
— Меланхолия, — повторила я. Мне понравилось сочетание звуков, словно внутри слова таилась музыка.
— А теперь спокойной ночи, — сказал пастор.
— Спокойной ночи.
Я выбралась из кровати и развернула еще один «Ромбик Литтмуса». Я сосала его долго-долго и все думала о том, как меня бросила мама. И на душе у меня была… меланхолия. Потом я думала про Аманду с Карсоном. И от этого тоже была меланхолия. Бедная Аманда. Бедный Карсон. Такой же маленький, как Плюшка-пампушка. Но он больше не будет отмечать день рождения.
Глава девятнадцатая
тром мы с Уинн-Дикси отправились подметать полы к «Питомцам Гертруды», и я захватила с собой «Ромбик Литтмуса» для Отиса.
— А что, сегодня праздник какой-то? — удивился он.
— Нет. Почему вы так решили?
— Ну, ты же принесла мне конфету?
— Просто так. В подарок. А день самый обычный.
— Ну ладно. — Отис снял обертку и сунул конфету в рот. И вдруг по его щекам покатились слезы. — Спасибо.
— Вам понравилось?
Он кивнул.
— Очень вкусная конфета. Но только… как будто снова в тюрьме сидишь.
— Гертруда! — заорала попугаиха и уцепила клювом фантик от «Ромбика Литтмуса». Потом бросила его на пол и снова заверещала: — Гертруда!
— Тебе не положено, — сказала я твердо. — Птицы конфет не едят.
А потом быстро — чтобы не растерять всю решимость — выпалила:
— Отис, а за что вы сидели в тюрьме? Вы убийца?
— Нет, мэм.
— Вы грабитель?
— Нет, мэм. — Отис сосал конфету и смотрел на острые носки своих сапог.
— Ладно, можете не рассказывать… Но просто интересно.
— Я не опасен, — произнес Отис. — Тебе нечего бояться. Я одинокий, но не опасный.
— Понятно, — кивнула я и пошла в чулан за шваброй. А когда вернулась, Отис стоял на том же месте и по-прежнему смотрел в пол.
— Во всем виновата музыка, — сказал он.
— В чем она виновата?
— В том, что я угодил в тюрьму. Из-за музыки.
— И как же это случилось?
— Я все дни напролет играл на гитаре. Иногда играл на улице, и люди бросали мне деньги. Играл-то я не ради денег. Просто музыка становится лучше, если ее кто-то слушает. Но однажды приехала полиция. И мне велели больше не играть. Они объясняли мне, что я нарушаю закон, а я все играл. Ни на минуту не перестал. Ну они и рассвирепели. Хотели наручники на меня надеть. — Он вздохнул. — Мне это не понравилось. С этими наручниками на гитаре уже не поиграешь.
— И что было дальше?
— Я ударил, — прошептал Отис.
— Вы побили полицейских?
— Ударил. Одного. Сбил с ног. И меня посадили в тюрьму. Посадили за решетку и отобрали гитару. А когда в конце концов отпустили, с меня взяли слово, что я больше никогда не буду играть на улице. — Он метнул на меня быстрый взгляд и снова уставился в пол. — Ну, вот я на улице и не играю. Только здесь. Для зверюшек. Гертруда — не попугаиха, а хозяйка магазина — сама предложила мне эту работу, когда прочитала обо мне в газете. Она сказала, что я могу играть здесь сколько душе угодно. Только для зверей.
— Вы и для меня играете. И для Уинн-Дикси. И для Плюшки-пампушки.
— Верно. Но вы же не на улице.
— Спасибо, Отис, — сказала я. — Хорошо, что вы мне все рассказали.
— Да что там… это не секрет.
Тут пришла Плюшка-пампушка, и я тоже дала «Ромбик Литтмуса». Только она сразу выплюнула и сказала, что ей невкусно.
— Такой вкус, будто у меня никогда не будет собачки.
В тот день я подметала медленно-медленно. Мне хотелось подольше побыть с Отисом. Чтобы ему не было одиноко.
Похоже, все люди на белом свете одиноки. Я вспомнила о маме. Я то и дело вспоминаю о ней… как будто залезаю кончиком языка в дырочку от только что вырванного зуба. Раз за разом мои мысли возвращаются к пустоте, которую может заполнить только мама.
Глава двадцатая
огда я рассказала Глории Свалк об Отисе — о том, за что его арестовали, — она начала хохотать, да так, что мне пришлось придерживать ее вставную челюсть, чтоб не выпала ненароком.
Посмеявшись вдоволь, она, наконец, вымолвила:
— Ну и ну… Вот тебе и опасный преступник!
— Он просто очень одинокий. И хочет не сам себе играть, а чтоб его кто-нибудь слушал.
Глория вытерла глаза подолом своего платья.
— Я все понимаю, дорогуша, все понимаю. Просто иногда жизнь до того печальна, что становится смешной.
