удовольствие.
В это время в зал совета вошёл камергер и доложил, что королева просит своего августейшего сына пожаловать на вечерний праздник. Король ушёл, за ним отправился Туш-а-Ту в сопровождении четырёх сторожей, которые с величественным видом несли священные горы подписанных и неподписанных бумаг.
Оставшись наедине с Пиборнем, барон разразился.
— Несчастный! — закричал он, — Как вы смеете до такой степени употреблять во зло дары провидения! Не стыдно ли вам.
— Барон, — перебил адвокат, — я заказал в Золочёном Фазане самый утончённый обед — кушанье отменное, вино самое старое. Я надеюсь, вы не откажете мне в чести провести со мною часок с глазу на глаз.
— Да, я с вами пойду, блудное детище, — ответил Плёрар, вздыхая, — но пойду затем, чтобы читать вам проповедь и обращать вас. В мои лета человек отрешился от суетных радостей мира. Да и всё теперь выродилось.
— Даже и устрицы? — недоверчиво спросил Пиборнь.
— Устрицы прежде всего, — ответил барон. — Они теперь совсем не те, что были во времена моей молодости.
— Состарились, — сказал Пиборнь с невинным спокойствием.
— Только одна штука и не состарилась, — закричал барон, приходя в ярость, — это бесстыдство адвокатов. Берегитесь, господин адвокат, как бы вам не прикусить себе. — язычок. Вы можете умереть, если с вами случится такой грех.
— Ну, будет, укротите ваш святой гнев, — сказал Пиборнь, смеясь, — вы знаете, что мы, хоть и часто лаем, зато никогда не кусаемся. Скажите-ка по секрету, что вы думаете о короле? Я об нём самого лучшего мнения. Видели ли вы, как он зевал, когда Туш-а-Ту заваливал его своими фолиантами? Это показывает счастливый темперамент. Я надеюсь, что этот добрый юноша будет ленив, как его великий отец, и прост, как его знаменитая мать. О, для Ротозеев ещё настанут красные дни, и нашему царству не предвидится конца.
VI[16]
Из совета Гиацинт направился на великолепный бал. Больше всех других женщин, старавшихся обратить на себя его благосклонное внимание, ему понравилась прелестная блондинка Тамариса, дочь графа Туш-а-Ту. После бала он заснул уже на рассвете и видел во сне, что охотится в лесу вместе с очаровательною Тамарисой. Он весел и счастлив, красавица ему улыбается, он протягивает ей руку… Вдруг эму под лошадь бросается какая-то негодная собака, пудель; лошадь спотыкается, Гиацинт летит через её голову, и просыпается в своей комнате, на полу, в виде пуделя. Он смотрится в зеркало и не узнаёт себя. Он хочет закричать и вместо того начинает лаять.
VII. Гиацинт узнает, каким образом Ротозеям внушают уважение к начальству
Окончательно убедившись в своём превращении, Гиацинт посмотрелся в зеркало и без труда помирился с своею новою наружностью. Он был прелестный пудель. Его белая, курчавая голова, чёрные глаза и вздёрнутый нос придавали ему вид напудренного маркиза. Он самоуверенно прошёл две пустые комнаты. В передней он увидал всех своих собак, валявшихся на персидском ковре: их служба состояла в том, чтобы ничего не делать; они с полным усердием исполняли свои обязанности.
Увидев незнакомца, полусонный борзой кобель встал, подошёл к нему и обнюхал его от головы до хвоста и от хвоста до головы с неприличною фамильярностью. Гиацинт, не желая терпеть непочтительное обращение, ощетинился и зарычал. Тотчас же вся стая поднялась на ноги и бросилась на него с лаем. Угрюмый бульдог заревел на своём собачьем наречии: «У этого молодца нет ошейника. Это проходимец. Ату его!» И в ту же минуту он так больно укусил незнакомца, что Гиацинт мгновенно выскочил за окошко, как будто его выбросила какая-нибудь пружина.
К счастью для династии Тюльпанов, окно было невысоко. Гиацинт не ушибся.
«Эти глупые животные, — подумал он, — меня не узнали; если я когда-нибудь снова приму человеческий образ, я с большим удовольствием велю перебить всю эту сволочь».
Гиацинт, выскочив из окна, очутился в дворцовом саду, открытом для публики, и, пользуясь своим инкогнито, вмешался в толпу, чтобы изучить поближе нравы своего доброго народа.
Аллеи были наполнены разряженными дамами; было несметное множество кормилиц, нянек и детей. Гиацинта особенно сильно поразил превосходный характер солдат. Кавалеристы и пехотинцы наперерыв друг перед другом забавляли детей и качали их у себя на коленях. Суровые усачи играли в обруч или носили кукол. Гиацинт спокойно уселся в саду и залюбовался на двоих сапёров, круживших большую верёвку, через которую прыгали маленькие девочки и их няньки.
Вдруг грубый голос сказал возле него: «Постой, голубчик; я тебя научу исполнять правила».
Гиацинта удивило то, что правила могут нарушаться в его дворцовом саду. Он оглянулся, отыскивая глазами дерзкого нарушителя, и в эту самую минуту жестокий удар по голове отбросил его шагов на десять в сторону. Он приподнялся и залаял; на него кинулся смотритель в мундире с криком: «Убить, убить его. Он делает дерзости начальству».
При всей своей храбрости Гиацинт не мог бороться со своим врагом; он побежал на трёх лапах; его палач за ним. Кормилицы смеялись, дети и солдаты кидали в него камнями. Смотреть на мучения бедного животного — это для Ротозеев настоящий праздник. К счастью, решётка была недалеко, и Гиацинту удалось благополучно проскользнуть мимо будки, в калитку.
Разъярённый смотритель накинулся на часового.
— Вы выпустили собаку? — сказал он.
— Да, — сухо ответил солдат.
— Зачем вы её не ударили штыком?
— Мне это не было приказано.
— Запрещено впускать собак, если они не на привязи.
— Запрещено впускать, а я выпустил.
— А, ты рассуждаешь! — закричал смотритель. — Как тебя зовут?
— Вы, господин Лелу, знаете, — ответил, солдат, — что зовут меня Нарциссом.
— Нарцисс, красавец Нарцисс, возлюбленный Жирофле.
— Мадемуазель Жирофле меня не любит. Вы это знаете лучше всякого другого; ведь вы же хотите на ней жениться.
— Ну, голубчик, — сказал смотритель, — так я же не упущу случая задать тебе урок. Эй, сержант! — крикнул он старому усачу. — Посадить этого рядового на четыре дня под арест. Он рассуждает.
После ухода смотрителя сержант подошёл, к молодому солдату и посмотрел на него отеческим взором.
— Ты это напрасно сделал, сын мой, — сказал он, — ты себе службу портишь.
— Разве ж это дурно рассуждать? — нетерпеливо спросил Нарцисс.
— Более чем дурно, сын мой; это — проступок.
— Почему, дядя Лафлёр?
— Почему, — сказал сержант, — ты у меня спрашиваешь почему? Понять, кажется, не трудно, это бросается в глаза, Старшие положили, что рассуждать не следует, потому что, если станут рассуждать, тогда кто прав — тот и будет старшим. А тогда, значит, старшие не будут всегда правы. Теперь
