нет удовольствия потрошить их.
— Может, вам пригодится этот пудель?
— Нет, не надо мне пуделей. Мои студенты пустятся в сентиментальность. Не хочу плебейской собаки. Дайте-ка сюда эту болонку.
Смотритель взял со стены сетку и накинул её на болонку, которая не оказала ни малейшего сопротивления.
— Славная собачка, — сказал доктор, ощупывая болонку, — и хорошо содержана. Я её возьму. Мы деликатнейшим манером введём в её желудок металлическую коробочку и посредством этого остроумного приёма изучим основательно процесс пищеварения.
— А закон, покровительствующий животным? — смеясь, заметил Ла-Дусер, — мне кажется, вы, господин доктор, обходитесь с ним чересчур бесцеремонно.
— Закон не для нас писан, — ответил доктор. — Мы не люди, мы — наука.
— Это что? — спросил тюремщик, снимая ошейник с собаки. — Видите, тут на медной бляхе вырезано пять букв: Я. П. В. Г. П. и две окрещённые сабли; я чую заговор.
— У вас тонкое обоняние, — сказал доктор.
— Милостивый государь, я служил десять лет у барона Плёрара; я научился на всё смотреть недоверчиво, всего бояться; это верное средство не остаться в дураках. Кроме того, если я открою заговор, моя карьера устроена: меня сделают тюремщиком в настоящей тюрьме, Грустно сторожить собак, когда чувствуешь себя способным караулить людей.
— Вы честолюбивы.
— Разумеется, во мне кипят благородные стремления; я хочу, подобно многим другим, проложить себе дорогу, спасая короля и отечество. Я. П. В. Г. П. ведь это значит, очевидно: „Я презираю ваше глупое правительство“. А перекрещённые сабли — это символ, это условный знак.
Дверь быстро распахнулась; вошёл офицер с длинными усами, с хлыстом в руке, шляпа набекрень, вид разъярённый.
— Кастор здесь? — закричал он, — Черти вас дери! Подавайте его сюда.
Услышав этот голос, болонка вырвалась из рук доктора и кинулась на своего хозяина, как будто хотела его съесть.
— Тише ты, глупый, тише, голубчик, — сказал офицер растроганным голосом, — Постой, Кастор, мне надо тут свести свои счёты. Кто себе позволил арестовать офицерскую собаку?
— Милостивый государь, закон существует для всех граждан, — сказал честный Ла-Дусер.
— Молчать, грубиян! — сказал капитан.
— Вы должны знать, что солдаты не граждане. Я сию минуту пойду к моему двоюродному брату, главнокомандующему, и выгоню вас в отставку.
— Но сначала я представлю в суд этот подозрительный ошейник, — ответил тюремщик, побагровев от досады.
— Осёл! Дайте сюда ошейник! — крикнул офицер.
— Милостивый государь, — сказал доктор, чувствуя необходимость произвести диверсию, — будьте так добры, объясните нам, что значат эти пять букв: Я. П, В. Г. П. и эти скрещённые сабли?
— С удовольствием, милостивый государь; это начальные буквы моего имени и эмблема моего звания; Явор-Пустоцвет, Виконт Гордой Посредственности, капитан кирасирского полка, к вашим услугам.
— Господин виконт, — сказал Ла-Дусер, понурив голову, — почтительнейше прошу вас извинить меня и принять уверение, что, по моему докладу администрация строго накажет того, кто позволил себе арестовать собаку капитана.
После ухода офицера тюремщик вздохнул.
— Вы видите, господин доктор, легко ли мне на моём месте. Во сто раз приятнее было бы мне быть министром. Посадят в тюрьму человек пятьдесят граждан, неизвестно за что, все молчат, никто не заявляет претензии; а тут из-за несчастной собаки, арестованной на законном основании мне приходится выслушивать дерзости и угрозы, О, управлять людьми гораздо легче, чем собаками.
В ту минуту, когда Ла-Дусер заканчивал свою жалобу, его грубо ударили по плечу. Раздражённый такою фамильярностью, он обернулся и тотчас стал улыбаться самою любезною улыбкою. Перед ним стоял огромный лакей в королевской ливрее, красной с золотом.
— Милейший, — сказал лакей покровительственным тоном, — нет ли у вас тут серой левретки в бархатном пальто?
— Милостивый государь, — сказал тюремщик, кланяясь, — она только что сюда явилась.
— То есть как это только что? — спросил надменный лакей.
— Всего минут десять тому назад, милостивый государь.
— Минут десять! — повторил человек красный с золотом. — По какому же это случаю левретка пять минут тому назад не доставлена в министерство?
— В министерство! — закричал Ла-Дусер, сгибаясь в три погибели. — Но, милостивый государь, я ещё не успел осмотреть последний привоз.
— Надо было успеть, — сказал лакей, подзывая к себе левретку. — Вы, кажется, смешиваете это благородное животное со всею вашею сволочью; вы читать, что ли, не умеете? Не видите, что тут написано на ошейнике!
— Извините, — сказал тюремщик в крайнем смущении, — тут написано: Я — Мирза, Жонкиль мне принадлежит. А что же это такое Жонкиль, милостивый государь?
— А! вы не знаете мадемуазель Жонкиль, первую горничную виконтессы Тамарисы, дочери его сиятельства, графа Туш-а-Ту! А! вы арестуете левретку горничной дочери первого министра и не приводите её немедленно в министерство! Хорошо, голубчик, вам дадут свободное время, чтоб вы могли поучиться истории и географии!
— Но, милостивый государь, арестование совершилось законным порядком. Я только исполнил закон.
— Закон? — сказал лакей презрительным тоном. — Вы думаете, закон писан для собак правительства? Сегодня вечером вас выучат уважать администрацию. Это вам будет нелишнее.
Взяв левретку на руки, красный лакей удалился величественною поступью.
— Дерзкий негодяй! — сказал доктор. — Я бы с удовольствием вскрыл ему череп. Хотелось бы мне посмотреть, как у него там в голове ветер ходит.
— Ах, милостивый государь, он говорил чистую правду, — застонал Ла-Дусер. — Ваше посещение меня погубило. Не будь вас, я вышел бы в люди. Я бы узнал это благородное животное, отнёс бы его к мадемуазель де-Жонкиль; мадемуазель де-Жонкиль держит в руках свою очаровательную барышню, барышня держит в руках отца, а отец держит в руках всё… На меня посыпались бы милости. А теперь меня погубили моё невежество и моя глупость.
— Нет, — сказал доктор, — я немножко знаком с этою Жонкиль; я её лечил; я улажу ваше дело. С вашими солидными качествами, любезный мой Ла-Дусер, человек рано или поздно непременно составит себе карьеру в администрации. Через несколько лет вы будете оказывать мне покровительство. Покуда пришлите мне сегодня вечером этого милого пуделя в мою лабораторию при судебной палате. Он мне нравится; у него такое невинное и кроткое выражение; я не хочу, чтобы его повесили, как бродягу. У нас разбирается прелюбопытный случай, и я приглашён в качестве эксперта; дело идёт об одной женщине: одни говорят, что её задушили, другие — что отравили. Завтра мы узнаем всю подноготную; я сначала отравлю это доброе животное, а потом задушу его. Опыт будет в высшей степени интересный.
— И вы не забудете замолвить за меня словечко у мадемуазель де-Жонкиль, — сказал тюремщик, вздыхая. — У меня, право, господин доктор, совсем голова кругом идёт. Если закон не прилагается ни к науке, ни к армии, ни к горничным, ни к лакеям, ни к собакам правительства, то к кому же он прилагается?
— А к тому, кто по простоте своей попадается, — сказал доктор, смеясь над озадаченным тюремщиком.
