В чужих краях я, вообще говоря, не люблю толковать о политике, из опасения изменить той осторожности, которую налагает на нас гостеприимство, и потому я попытался натолкнуть Степана заговорить о Франции. Ничего хуже этого я не мог придумать.
— Некогда, — сказал он, — наши отцы вместе сражались. В битве при Креси этот старый слепой король, заставивший привязать себя между двумя своими оруженосцами, бросившийся на неприятеля и павший героем, был чех: это наш король Иоанн Люксембургский. Я уверен, что во Франции, этой стране храбрецов, его не забыли. Кто знает, не суждено ли этому союзу возобновиться когда-нибудь, только уже не против англичан?
Наступила удобная минута свернуть разговор в другую сторону, и я начал говорить ему о богемском или чешском языке я о родстве всех индоевропейских языков; арийская грамматика казалась мне нейтральною почвою, где мы были бы в безопасности от разногласий. Не будучи ни тот ни другой филологами, мы не имели никакой причины ссориться. Но я ошибся. Едва коснулись мы этого предмета, как Степан принялся хохотать.
— Слушайте, — сказал он мне, — это напоминает мне интересный анекдот про императора Сигизмунда, который, при всех своих пороках и недостатках, сохранял, однако же, национальный характер ума. На Констанцском соборе ему пришлось сказать прекрасную речь на императорской латыни: «Videte patres, — так начал он ою речь, обращаясь к отцам собора, — Ut eradicetis schismam Hussitarum.» На это один монах из Богемии, смелый и прямой, как чех, встал и заметил ему: «Serenlssime rex schisma est generis neutri.» — «A ты откуда знаешь?» — спросил его Сигизмунд, уже на своём отечественном языке… — «Так учит Александр Галл», — ответил монах. — «А кто это такой Александр Галл?» — «Он был монах», — сказал наш обрезанный педант.
— Вот забавный простофиля, — воскликнул Сигизмунд. — Я римский император, надеюсь, моё слово больше значит, чем слово какого-нибудь монаха.
Весь собор разразился смехом, в ожидании того, когда он сожжёт нашего мученика. Не это ли свойства французского ума?
— Совершенно; но расскажите мне что-нибудь о вашей литературе; правда ли, я слышал, будто Шаффарик и Палацкий пробудили в вас любовь к своей старине и заставили проявиться народному самосознанию?
— Не одни они, — возразил Степан. — Я надеюсь, — продолжал он, — что мы скоро возвратим опять силу знаменитому закону Матвея, по которому всякий, кто не говорил по-чешски, изгонялся из страны, как изменник, причём у него отбиралось всё его имущество.
— Но это уже значит заходить слишком далеко со своею любовью к филологии, — заметил я.
— Примите во внимание однако же, — возразил он, — что мы обладаем превосходным языком и литературой. Сыны Востока, мы принесли с собою его сокровища. Легенды, сказки, поэтические произведения, как и музыка, наше достояние. Немцы только грабят нас.
— У вас есть сказки?
— Спросите-ка у бабушки, так она вам будет говорить о них до завтра. И они у нас собраны: Кульда, Мали, Дакснер, госпожа Ниймен издали их, а Венциг перевёл их на немецкий язык;[5] вы можете, когда вам будет угодно, взять почитать у меня эту книгу.
— Я скорее хотел бы послушать вас. Сказка в книге — это то же, что высушенный цветок, тогда как в рассказе она точно не сорванный ещё цветок, со всею свежестью и прелестью.
— Хорошо, мой гость! Я постараюсь угодить вам; бабушка и Катенька со своей стороны сделают то же, и когда вы возвратитесь во Францию, то вы расскажете французам сказки их друзей, чехов.
Я начинаю сказкою одного студента, имеющей такое название:
I. Доволен ли ты? или История носов
Жил-был некогда в Девитце, в окрестностях Праги, один богатый и причудливый фермер, имевший хорошенькую дочь, уже невесту. Пражские студенты (их было в то время до двадцати пяти тысяч) часто посещали Девитц, и не один из них согласился бы пойти за сохой, лишь бы только сделаться зятем фермера. Но как это было устроить? Первое условие, которое требовал хитрый крестьянин от всякого вновь нанимавшегося работника, было следующее: «Я нанимаю тебя на год, т. е. до тех пор, пока кукушка не возвестит своим пением о возвращении весны; если в течение этого времени ты хоть раз скажешь мне, что ты недоволен, то я отрезаю тебе кончик твоего носа. Впрочем, — прибавил он, смеясь, — я даю тебе такое же право надо мною.» И он не упускал случая привести свои слова в исполнение. Прага была полна студентов с приклеенными кончиками носов, что не мешало, однако же, оставаться рубцу и не спасало их от злых насмешек. Перспектива возвращения из Девитца обезображенным и смешным могла хоть в ком поохладить страсть.
Некий Коранда, довольно-таки неуклюжий парень, но хладнокровный, хитрый и продувной, все качества, представляющие недурное ручательство за успех, решился в свою очередь попытать счастья. Фермер принял его со своим обыкновенным радушием и, заключив условия, послал его в поле работать. Когда наступило время завтракать, то позвали всех других работников, но постарались забыть при этом нашего парня; сделали то же самое в обед. Коранду это нисколько не рассердило; вернувшись домой, он, в то время как фермерша ходила кормить куриц зерном, снял в кухне с крюка огромный окорок ветчины, с квашни огромный хлеб и снова отправился в поле, намереваясь там пообедать немного и соснуть…
Когда он вечером возвращался домой, фермер, завидя его, закричал ему:
— Доволен ли ты?
— Очень доволен, — отвечал Коранда, — я пообедал получше вашего.
Но вот бежит фермерша, крича о пропаже, а наш парень принялся хохотать. Фермер побледнел.
— Вы недовольны? — спросил его Коранда.
— Окорок не что иное, как окорок, — возразил хозяин. — Я не беспокоюсь о такой малости.
Но с этих пор уже старались не оставлять не евши нашего студента.
Наступило воскресенье. Фермер и его жена сели в повозку, чтобы ехать в церковь, и сказали мнимому работнику:
— Ты позаботишься об обеде; ты положишь в чугунник вот этот кусок говядины и прибавишь туда луковиц, моркови, цибулей и петрушки.
— Хорошо, — сказал Коранда.
На ферме была маленькая собака, любимица хозяев, которая называлась Петрушкой. Коранда убил её, снял с неё шкурку; и мастерски сварил её в бураке. Возвратившись, фермерша кликнула свою любимицу, но увы! она нашла только окровавленную шкуру, повешенную на окне.
— Что ты сделал? — сказала она Коранде.
— Я сделал то, что вы мне приказали, хозяюшка: я положил в чугунник говядину, лук, морковь, цибулей и Петрушку.
— Негодный дурак! — закричал фермер. — И у тебя хватило духу убить это невинное создание, которое составляло радость всего дома!
— Вы недовольны? — спросил Коранда, нынимая свой нож.
— Я не говорил этого, — возразил простак. — Мёртвая собака не что иное, как мёртвая собака.
И он вздохнул.
Несколько дней спустя фермеру и егто жене пришлось отправиться на базар. Так как они уже не доверяли своему ужасному работнику, то они сказали ему:
— Ты останешься дома и смотри, делай только то, что будут делать другие.
— Хорошо, — ответил Коранда.
Во дворе фермы была небольшая пристройка, крыша которой уже давно угрожала падением. В этот день пришли каменщики поправить её и, как всегда, начали прежде всего с того, что разобрали её. Мой Коранда, следуя примеру хозяина, берёт лестницу, лом и входит на совершенно новую крышу дома, И вот
